Пушкин и масонство |
|||
На главную | К оглавлению | Предыдущая глава | |
I. Историческое значение Николаевской эпохи |
Время правления Имп. Николая I — время напряженной идейной борьбы между сторонниками восстановления русских традиций и сторонниками дальнейшего духовного подражания Европе. М. Гершензон справедливо подчеркивает в предисловии к составленному им сборнику “Эпоха Николая I”, что 30 лет протекшие после восстания декабристов, до смерти Николая I, “труднее поддаются характеристике, чем вся эпоха следовавшая за Петром I”. Это эпоха ТРЕТЬЕГО и окончательного духовного раскола русского общества.
“Девятнадцатый век, — отмечает П. Е. Ковалевский в работе “Исторический путь России” (Синтез русской истории по новейшим данным науки), — представляет из себя удивительный пример раздвоения желаний и действительности, теорий и осуществления их в жизни. Огромная идеологическая работа, проведенная русскими мыслителями, прошла почти целиком вне жизни и является “сокровищем для будущего”.
Таким удивительным примером духовного раздвоения была сама личность Императора Александра I, вся его государственная деятельность, вся духовная жизнь русского общества в царствование Александра I, то есть первую четверть XIX столетия. В царствование преемника Александра I, Николая I, духовная раздвоенность русского общества достигает еще большей силы. Если царствование Александра I, закончившееся восстанием декабристов, подавлять которое пришлось уже Николаю I, было логическим завершением начатой Петром I европеизации России, то эпоха Императора Николая I — эпоха ожесточенной идеологической борьбы между представителями национального мировоззрения и русскими европейцами — сторонниками дальнейшей европеизации России. При Николае I окончательно оформляются два идейных лагеря, которые ведут с тех пор ожесточенную идейную борьбу между собой до настоящего времени: русский и западнический.
К несчастью для России побеждает второе направление — западническое, на основе идейных основ которого возникает своеобразное духовное образование, не известное в других странах, так называемая русская интеллигенция — уродливый придаток к русскому образованному слою и его непримиримый духовный враг. Орден Русской Интеллигенции <1> являющийся в духовном отношении потомком русского масонства, становится преемником декабристов и с удивительным фанатизмом в течение всего XIX века ведет борьбу за то, что не удалось осуществить декабристам — за разрушение русской монархии.
Возникновение духовного Ордена Русской Интеллигенции, это самое значительное по своим историческим последствиям явление, происшедшее в царствование Николая I. Восстание декабристов подавлено, масонство запрещено, но их дело продолжает их духовный заместитель — Орден Русской Интеллигенции. История борьбы русской интеллигенции — это история того, как духовные дети вольтерьянства и масонства продолжают дело своих духовных отцов. И добиваются того, что не удалось осуществить вольтерьянцам и масонам — разрушения русского государства.
Царствование Николая I — такая же роковая эпоха в истории России, как и эпоха Петра I, в нее окончательно созревает та сила, которая завершает дело Петра I, обеспечивает окончательную победу делу европеизации России. Невозможно знать высшую математику, не зная арифметики. И совершенно невозможно иметь правильное понимание причин того, как небольшая масонская организация в 1917 году смогла уничтожить русскую монархию, если не иметь правильное представление о ходе идейной борьбы в царствование Николая I. Поэтому изложение основ духовного мировоззрения выдающихся представителей Николаевской эпохи: Пушкина, Гоголя, славянофилов и создателей Ордена Р. И. Белинского, Герцена, является главной задачей для пишущего правдивую Историю Русского Масонства. Ибо трагическая судьба Исторической России была решена идейно именно в эпоху Николая I.
История русского масонства формально кончается в 1826 году, после запрещения его Николаем I. После этого вплоть до февральско-октябрьской революции, масонство в России официально никогда не было разрешено. Но неофициально оно все время в России, конечно, существовало.
До начала девятисотых годов оно ограничивалось существованием в глубоком подполье, вполне удовлетворяясь тем, что возникнувший в царствование Николая I Орден Р. И., целиком воспринявший основные масонские идеи и, возникнувшие на их базе, политические и социальные идеи, с успехом справляется с ролью духовного заместителя русского масонства. Только в начале девятисотых годов, когда политическая почва была достаточно подготовлена для разрушения русского национального государства, русские масоны явочным порядком, не считаясь с существующим запретом, вновь появляются на поверхности русской политической жизни — создают ложи, и активно вмешивается в политическую жизнь страны, опираясь на энергичную поддержку мирового масонства.
Февральский дворцовый переворот, как это верно определяет историк С. Мельгунов в своем исследовании “На путях к дворцовому перевороту” (Заговоры перед революцией 1917 года) — в смысле организационности — всецело дело масонской пятерки, в состав которой входил и масон Керенский.
Настоящим исследованием начинается новый этап исследования истории масонства, когда оно действовало не непосредственно, а через прослойку русских европейцев сделавших своими духовными заветами духовные заветы русского и мирового масонства.
II. Духовная победа Пушкина над вольтерьянством и масонством |
“Я не знаю более свободного ума в России, нежели Пушкин”.
Б. Вышеславцев. Вечное в русской философии.
I |
Тот, кто пишет историю русского масонства, не может пройти мимо Пушкина. И не потому, что, поддавшись увлечениям своей эпохи, Пушкин, как и многие выдающиеся его современники, был масоном, а по совершенно иной причине: потому что Пушкин являющийся духовной вершиной своей эпохи — одновременно является символом победы русского духа над вольтерьянством и масонством. Если подавив заговор декабристов Имп. Николай I, тем самым одержал победу над силами стремившимися довести до логического конца начатое Петром I дело европеизации России, то к этому же самому времени самый выдающийся человек России — Пушкин одержал духовную победу над циклом масонских идей, во власти которых он одно время был.
Если в лице Имп. Николая I русская верховная власть перестает быть источником европеизации России, и стремится выкорчевать губительные последствия Петровской революции, то в лице Пушкина русская культура преодолевает губительные духовные последствия Петровской революции и восстанавливает связь с древними традициями самобытной русской культуры. Пушкин — самый русский человек своего времени. Он раньше всех, первый изжил трагические духовные последствия Петровской революции и восстановил гармонический духовный облик русского человека.
К моменту подавления масонского заговора декабристов национальное миросозерцание в лице Пушкина побеждает духовно масонство. Пушкин к этому времени отвергает весь цикл политических идей, взлелеянных масонством, и порывает с самим масонством. Пушкин осуждает революционную попытку связанных с масонством декабристов, и вообще осуждает революцию, как способ улучшения жизни. Пушкин радостно приветствует возникшее в 1830 году у Николая I намерение “организовать контрреволюцию — революции Петра I”. <2> Из рядов масонства Пушкин переходит в лагерь сторонников национальной контрреволюции, то есть оказывается в одном лагере с Николаем I.
Имя Пушкина самым теснейшим образом связано с духовной борьбой, которая велась против вольтерьянства и масонских идей в царствование Николая I. Но духовные отпрыски русского масонства — члены Ордена Русской Интеллигенции постарались излагать духовную историю русского общества Николаевской эпохи таким образом, чтобы не говорить ни о роли масонства в развитии русского общества, ни о Пушкине, как о духовном победителе вольтерьянства и масонства. В предисловии к своему исследованию “А. С. Пушкин и масонство” В. Ф. Иванов справедливо подчеркивает, что за сто лет прошедших со дня смерти Пушкина в многочисленных исследованиях самым детальнейшим образом освещены все стороны жизни и творчества гениального поэта, все, кроме того, какую роль сыграло в жизни и смерти поэта масонство.
История духовного развития Пушкина не является побочной темой для Истории Русского Национального Сознания темой, которую можно опустить, или которой можно коснуться вскользь, мимоходом. Наоборот, это самая главная тема, ибо история духовного развития Пушкина содержит в себе ответ на важнейший вопрос — были ли возможности духовного выздоровления образованного русского общества после подавления восстания декабристов, или правы историки-интеллигенты утверждающие, что победа Николая I над масонскими заговорщиками уже ничего не могла изменить в судьбе России, так как Россия к этому времени по их мнению была уже настолько больна духовно, политически и социально, что вопрос сокрушительной политической и социальной революции в ней был только вопрос времени.
Декабристы по мнению этих лже-историков были лучшие представители Александровской эпохи. Вместе с декабристами де ушли с политической и культурной арены лучшие люди эпохи, а их место заняла, как выражается Герцен — “дрянь Александровского времени”. Подобная трактовка совершенно не соответствует исторической действительности. Среди декабристов были, конечно, отдельные выдающиеся и высококультурные люди, но декабристы не были отнюдь лучшими и самыми культурными людьми эпохи. Оставшиеся на свободе и не бывшие никогда декабристами Пушкин, Лермонтов, Крылов, Хомяков, Кириевский и многие другие выдающиеся представители Николаевской эпохи, Золотого века русской литературы были намного умнее, даровитее и образованнее самых умных и образованных декабристов. Потери русской культуры в результате осуждения декабристов вовсе не так велики, как это стараются изобразить, ни одного действительно выдающегося деятеля русской культуры, ни одного выдающегося государственного деятеля среди декабристов все же не было. Как государственный деятель Николай I настолько же выше утописта Пестеля, насколько в области поэзии Пушкин выше Рылеева.
Нет, возможности Национального Возрождения у России после подавления декабристов были: несмотря на то, что Россия в результате 125 летней европеизации была, конечно, очень больна. После подавления заговора декабристов и запрещения масонства в России наступает кратковременный период, который мог бы быть использован для возрождения русских политических, культурных и социальных традиций. Счастливое стечение обстоятельств, после долгого времени, давало русскому народу редкую возможность вернуться снова на путь предков. Враги исторической России были разбиты Николаем I и повержены в прах. Уродливая эпоха европеизации России, продолжавшаяся 125 лет, кончилась. Николай I запрещает масонство и стремится стать народным царем, политические притязания дворянства подавлены, в душах наиболее одаренных людей эпохи, во главе которых идет Пушкин, с каждым годом усиливается стремление к восстановлению русского национального мировоззрения. В стране возникает духовная атмосфера, благоприятствующая возрождению самобытных русских традиций во всех областях жизни. Мировое масонство и хотело бы помешать этому процессу, но, потеряв в лице декабристов своих главных агентов, не в силах помешать России вернуться на путь предков. И во главе, двух потоков Национального Возрождения стоят два выдающихся человека эпохи — во главе политического — Николай I, во главе умственного умнейший и культурнейший человек эпохи — А. С. Пушкин.
II |
“Самый кардинальный вопрос о той роли, которую сыграло в жизни и смерти поэта масонство, — пишет В. Иванов, — даже не был поставлен. А ведь между тем с раннего возраста и вплоть до самой смерти Пушкин, в той или иной форме, все время сталкивался с масонами и идеями исходившими от масонских или околомасонских кругов. В. Ф. Иванов в своем исследовании дает следующую характеристику отцу Пушкина: “Отец поэта, Сергей Львович Пушкин, типичный вольтерьянец XVIII века, в 1814 году вступает в Варшаве в масонскую ложу “Северного Щита”, в 1817 году мы видим его в шотландской ложе “Александра”, затем он перешел из нее в ложу “Сфинкса”, в 1818 г. исполнял должность второго стуарта в ложе “Северных друзей”. Не менее деятельным масоном был и дядя поэта — Василий Львович Пушкин. В масонство он вступает в 1810 году. Начиная с этого времени имя его встречается в списках ложи “Соединенные друзья”. Затем он именуется членом Петербургской ложи “Елисаветы к Добродетели”, а в 1819-20 году состоял секретарем и первым стуартом в ложе “Ищущих Манны” (В. Ф. Иванов. “А. С. Пушкин и масонство”, стр. 16).
Приверженность отца Пушкина к вольтерьянству и масонству отразилась на соответствующем подборе книг в его библиотеке. А именно эти книги и читал юный Пушкин до поступления в лицей и во время летних каникул, когда учился в лицее. В Царскосельском лицее Пушкин тогда все время находился под идейным воздействием вольтерьянцев и масонов. Царскосельский лицей, так же как и Московский университет, как многие другие учебные заведения в Александровскую эпоху был центром распространения масонских идей. Проект Царскосельского лицея по преданию написан никем иным как воспитателем Александра I швейцарским масоном Лагарпом и русским иллюминатом М. Сперанским. Лицей был задуман как школа для “юношества особо предназначенного к важным частям службы государственной”. А в действительности, как и другие высшие учебные заведения, он превратился в рассадник масонских и вольтерьянских идей. “Царскосельский лицей, — как утверждает с восторгом Б. Мейлах — автор вступительной статьи к первому тому стихотворений Пушкина вышедших в серии “Библиотека Поэта” (советское издание), — превратился на деле в один из центров воспитания молодежи в духе политического вольномыслия. Директор лицея В. Ф. Малиновский и профессор нравственных наук А. П. Куницын внушали воспитанникам критическое отношение к самодержавно-крепостническому строю. Под влиянием Малиновского и Куницына в близком им духе строили свои лекции и другие профессора, В лицейских лекциях осуждался деспотизм и пропагандировались идеи политической свободы как необходимого условия расцвета культуры, науки и искусства. Одной из основ лицейского быта являлось равенство воспитанников независимо от происхождения и от чинов их родителей. Большое распространение среди лицеистов имела потайная политическая литература. Все это придавало особый характер лицею: не случайно воспитанники именовали это заведение в письмах и рукописных журналах “Лицейской республикой”. (Библиотека поэта. Избранные произведения в трех томах. Издание третье).
Несколько преподавателей лицея были масонами и вольтерьянцами. Преподаватель Гауеншильд состоял в той же самой ложе иллюминантов “Полярная Звезда”, в которой одно время состоял и М. Сперанский. Проф. Кошанский был членом ложи “Избранный Михаил” членами которой также были Дельвиг, Батенков, Бестужев, Кюхельбекер, Измайлов. Нравственную философию и логику Куницын излагал в духе французской просветительной философии. Написанная в 1821 году Куницыным книга была охарактеризована как принадлежащая к политическому направлению “противоречащему истинам христианства, и клонящаяся к ниспровержению всех связей семейственных и государственных”. “Марат, — писал далее в том же отзыве Рунич, — был не кто иной, как искренний и практический последователь науки, которую преподает Куницын”. А французский язык в лицее преподавал... родной брат знаменитого тирана французской революции... Марата. А принадлежавшая лицею библиотека была приобретена в свое время Екатериной II ни у кого иного как у самого... Вольтера. Можно себе представить какой состав книг был в этой библиотеке?!.
Царскосельский лицей подготавливал лицеистов не столько к государственной службе, сколько подготавливал их к вступлению в тайные противоправительственные общества. Автор записки “Нечто о Царскосельском лицее и духе его” сообщает, что лицейским духом называется такое направление взглядов когда “Молодой вертопрах должен при сем порицать насмешливо все поступки особ, занимающих значительные места, все меры правительства, знать наизусть или самому быть сочинителем эпиграмм, пасквилей и песен, предосудительных на русском языке, а на французском знать все дерзкие и возмутительные стихи и места из революционных сочинений. Сверх того он должен толковать о конституциях, палатах, выборах, парламентах, казаться неверующим христианским догматам, а больше всего представляться филантропом и русским филантропом” (Н. К. Шильдер. Николай I. Том I, стр. 427). Приходится ли после этого удивляться, что Пущин, Кюхельбекер и другие воспитанники лицея стали декабристами?!
Не лучше, как известно, был и “дух” Петербургского образованного общества, среди которого приходилось бывать Пушкину-лицеисту. Пушкин познакомился с офицерами стоявшего в Царском селе Лейб-Гусарского полка Чаадаевым, Н. Н. Раевским, Кавелиным, и все они оказались поклонниками французского вольномыслия. В литературном кружке “Зеленая лампа” юный Пушкин познакомился со многими декабристами (так как “Зеленая лампа” был только тайным филиалом тайного “Союза Благоденствия”). Вступив позже в члены литературного общества “Арзамас”, Пушкин вступил в общение с будущими декабристами М. Орловым, Н. Тургеневым, и Никитой Муравьевым. С какими бы слоями образованного общества не сталкивался юный Пушкин, всюду он сталкивался с масонами или вольтерьянцами или людьми, воспитавшимися под влиянием масонских идей.
III |
Высланный в Бессарабию, Пушкин попадает уже в чисто масонскую среду. От политического, вольнодумства его должен был исправлять по поручению властей никто иной как... старый масон И. Н. Инзов, член Кишеневской ложи “Овидий”. Инзов, мастер ложи “Овидий” генерал Пущин и другие кишиневские масоны начинают усиленно просвещать Пушкина в масонском духе и уже в начале мая 1821 года им удается завербовать Пушкина в число членов ложи “Овидий”.
В сохранившемся отрывке Кишиневского дневника Пушкина имеется запись:
“4 мая был принят в масоны”. “Я был масоном, — пишет позже Пушкин в письме к Жуковскому, — в кишиневской ложе, т. е. той, за которую уничтожены в России все ложи” (Пушкин в данном случае говорит о запрещении масонских лож Имп. Александром I).
Начальник Главного Штаба князь П. М. Волконский запрашивая попечителя колонистов Новороссийского края и Бессарабии генерала Инзова о деятельности масонских лож писал: “...касательно деятельности г-на Пушкина донести Его Императорскому Величеству в чем состоит его занятие со времени определения к вам, как он вел себя, и почему не обратили Вы внимания на занятие его по масонским ложам”. Последний вопрос был весьма каверзным для генерала Инзова. Инзов, воспитанник мартиниста князя Ю. Н. Трубецкого в своем ответе кн. Волконскому о участии Пушкина в работе масонской ложи написал явную неправду, когда утверждал: “...относительно же занятия его (то есть Пушкина) по масонской ложе, то по неоткрытию таковой не может быть оным, хотя бы и желание его к тому было”.
На самом деле, как мы указывали выше, в Кишиневе была масонская ложа “Овидий”, и Пушкин был ее членом. И в тот момент, когда Инзов писал свой ответ Волконскому, ложа “Овидий” еще существовала и прекратила она свое существование только некоторое время спустя после запроса кн. Волконского. Мартинист и масон Инзов лгал Волконскому, сообщая, что если бы Пушкин и захотел быть масоном он не мог бы быть таковым по отсутствии в Кишиневе масонской ложи. Только надеясь на то, что петербургские масоны сумеют прикрыть его явную ложь, Инзов мог столь смело лгать Волконскому. О существовании в Кишиневе масонской ложи знали все жители Кишинева. “Кишиневские масоны, — сообщает Тыркова-Вильямс в своей книге “Жизнь Пушкина” (Том I, стр. 258), — действовали довольно открыто. Посвящая в братья болгарского архимандрита Ефрема, его с завязанными глазами повели через двор в подвал. Ложа “Овидий” помещалась в доме Кацака, на главной площади, всегда полной народу. Болгары увидев, что их архимандрита, связанного, куда-то ведут, и бросились спасать его от “судилища дьявольского”. Едва удалось их успокоить. При такой откровенности, вряд ли можно было в небольшом Кишиневе скрыть масонскую ложу “Овидий” от внимания властей. Инзов, как большинство мартинистов, вероятно, и сам был масоном и может быть просто не хотел выдавать своих “братьев-каменщиков”. “Пушкин, — пишет Тыркова-Вильямс, — ...пережил в Кишиневе своего рода падение... прошел через темные ущелья, где недобрые силы кружились, нападали, одолевали. Не вполне, не надолго, не без борьбы, но все-таки одолевали. Великий художник, он не мог впасть в узкий скептицизм, но что-то томило, застилало прирожденную ясную силу его духа” (Том I, стр. 294).
Живя на юге Пушкин встречался со многими масонами и видными участниками масоно-дворянского заговора декабристов: Раевским, Пестелем, С. Волконским и другими, с англичанином-атеистом Гетчинсоном. Живя на юге, он переписывается с масонами Рылеевым и Бестужевым. Направленный на юг исправляться от привитого ему в лицее политического вольномыслия Пушкин, наоборот, благодаря стараниям масонов и декабристов, оказывается захваченным политическим и религиозным вольнодумством даже еще больше чем в Петербурге. Только в эту короткую пору его жизни мировоззрение Пушкина и носит определенные черты политического радикализма. Но эта пора продолжается недолго. Масоны и декабристы скоро убеждаются в неглубокости пушкинского радикализма и атеизма и понимают, что он никогда не станет их верным и убежденным сторонником.
Пушкин, несмотря на свою молодость, раньше масонов и декабристов понял, что с этими людьми у него нет и не может быть ничего общего. Именно в этот период, вскоре после вступления в масонское братство он по собственным его признаниям начинает изучать Библию, Коран, а рассуждения англичанина-атеиста называет в одном из писем “пошлой болтовней”. Разочаровывается Пушкин и в радикальных политических идеях. Встретившись с самым выдающимся членом Союза Благоденствия Иллюминатом Пестелем, о выдающемся уме которого Пушкину прожужжали все уши декабристы, Пушкин увидел в нем только жестокого, слепого фанатика. По свидетельству Липранди: “Когда Пушкин в первый раз увидел Пестеля, то, рассказывая о нем, говорил, что он ему не нравится, и, несмотря на его ум, который он искал высказывать философскими тенденциями, никогда бы с ним не смог сблизиться. Пушкин отнесся отрицательно к Пестелю, находя, что властность Пестеля граничит с жестокостью”. Не сошелся близко Пушкин и с виднейшим деятелем масонского заговора на севере — поэтом Рылеевым. Политические стихи Рылеева “Думы” Пушкин называл дрянью и шутливо говорил, что их название происходит от немецкого слова думм (дурак). Подшучивал Пушкин и над политическим радикализмом Рылеева, о чем свидетельствует Плетнев.
Ведя на юге внешне несерьезный образ жизни, в действительности, Пушкин много и упорно читал и так же много и серьезно мыслил, мужая духовно с каждым днем. Тыркова-Вильямс верно отмечает особенность характера Пушкина: “В Пушкине была гибкость и сила стали. Согнется под влиянием внешнего удара, или собственных “мятежных” заблуждений. И опять стряхнет с себя груз. Изольется в стихах и выпрямится”. В Кишиневе Пушкин написал следующее многозначительное признание:
Вздохнув оставил я другие заблужденья.
Врагов моих предал проклятию забвенья
И сети разорвал, где бился я в плену,
Для сердца новую вкушая тишину.
В уединении мой своенравный гений
Познал и тихий труд, и жажду размышлений.
Владею днем моим; с порядком дружен ум;
Учусь удерживать вниманья долгих дум;
Ищу вознаградить в объятиях свободы
Мятежной младостью утраченные годы,
И в просвещении стать с веком наравне.
Чрезвычайно характерно и другое поэтическое признание, написанное в том же 1821 году:
Всегда так будет и бывало,
Такой издревле белый свет:
Ученых много, умных мало,
Знакомых тьма, а друга нет.
Ни среди масонов, ни среди живших на юге декабристов, Пушкин не нашел ни единомышленников ни друга. Как и все гении, он остается одиноким и идет своим особенным, неповторимым путем. Уже в следующем 1822 году, в Кишиневе, Пушкин пишет свои замечательные “Исторические заметки”, в которых он развивает взгляды являющиеся опровержением политических взглядов декабристов. В то время как одни декабристы считают необходимым заменить самодержавие конституционной монархией, а более левые вообще уничтожить монархию и установить в России республику, Пушкин утверждает в этих заметках, что Россия чрезвычайно выиграла, что все попытки аристократии в 18 веке ограничить самодержавие потерпели крах.
IV |
Вспоминая в 1835 году свою жизнь в Михайловском, Пушкин писал:
Но здесь меня таинственным щитом
Святое провидение осенило,
Поэзия, как ангел утешитель,
Спасла меня и я воскрес душой...
На полях не включенного в первый том стихотворения “Платонизм” Пушкин написал: “Не надо, ибо я хочу быть моральным человеком”. “Богатый Михайловский период был периодом окончательного обрусения Пушкина. Его освобождение от иностранщины началось еще в Лицее, отчасти сказалось в Руслане, потом стало выявляться все сильнее и сильнее, преодолевая экзотику южных впечатлений. От первых, писанных в полу-русской Одессе, строф Онегина уже веет русской деревней. В древнем Псковском крае, где поэт пополнял книжные знания непосредственным наблюдением над народной жизнью, углублялся его интерес к русской старине, к русской действительности. Теперь Пушкин слышал вокруг себя чистую русскую речь, жил среди людей, которые были одеты по-русски, пели старинные русские песни, соблюдали старинные обряды, молились по православному, блюли духовный склад доставшийся от предков. Точно кто-то повернул колесо истории на два века назад и Пушкин, вместо барских гостиных, где подражали Европе в манерах и мыслях, очутился в допетровской, Московской Руси. К ней душой и телом принадлежал спрятавшийся от него в рожь мужик, крепостные девушки, с которыми Пушкин, в праздники плясал и пел, слепые и певцы на ярмарке, игумен Иона приставленный обучать поэта уму-разуму. Все они, сами того не зная, помогли Пушкину стать русским национальным поэтом” (А. Тыркова-Вильямс. Жизнь Пушкина, т, II, стр. 72).
Меткое замечание В. Розанова, что “Вовсе не университеты вырастили доброго русского человека, а добрые, безграмотные няни”, вполне могут быть отнесены к Пушкину. Именно через няню Арину Родионовну, и в раннем детстве и в годы жизни в Михайловском в его гениальную душу ворвался могучий поток русского национального мировоззрения. “В псковской глуши, слушая няню и певцов, приглядываясь к жизни мужиков, читая летописи, воссоздавая один из труднейших, переломных моментов русской истории, Пушкин снова ощутил живую силу русской державы и нашел для нее выражение в “Годунове”. С тех пор и до конца жизни, он в мыслях не отделял себя от Империи”. “...Не только правительство, но даже друзья не понимали, что 26-летний поэт не колебал основ, а был могучим источником русской творческой великодержавной силы. Анненков объяснял это непонимание отчасти тем, что порывистая, страстная натура поэта сбивала многих с толку. За внешними вспышками окружающие просмотрели его внутреннюю ясность и мудрость”. “...Еще в Одессе он полушутливо звал Александра Раевского к заутрене, “чтоб услыхать голос русского народа в ответ на христосование священника”. “...В Михайловском он внятно услышал этот голос. Среди подлинной, старинной русской жизни сбросил он с себя иноземное вольтерьянство, стал русским народным поэтом. Няня с ее незыблемой верой, Святые Горы, богомольцы, слепые, калеки перехожие, игумен, в котором мужицкая любовь к водочке уживалась с мужицкой набожностью, чтение Библии и святых отцов, — все просветляло душу поэта, там произошла с ним таинственная перемена, там его таинственным щитом святое Провидение осенило. После Михайловского не написал он ни одной богохульственной строчки, которые раньше, на потеху минутных друзей минутной юности, так легко слетали с его пера. Не случайно его поэтический календарь в Михайловском открывается с “Подражания Корану” и замыкается “Пророком”. В письмах из деревни Пушкин несколько раз говорит про Библию и Четьи-Минеи. Он внимательно их читает, делает выписки, многим восхищается как писатель. Это не простой интерес книжника, а более глубокие запросы и чувства. Пушкин пристально вглядывается в святых, старается понять источник их силы. С годами этот интерес ширится” (Тыркова-Вильямс. Т. II, стр. 393).
Пушкин часто читает книги на религиозные темы. Он сотрудничает анонимно в составлении “Словаря святых”. В 1832 году Пушкин пишет, что он “с умилением и невольной завистью читал “Путешествия по Святым местам А. Н. Муравьева”. В четырех книгах “Современника” Пушкин напечатал три рецензии на религиозные книги.
После переезда Пушкина с юга в Михайловское от следов его кратковременного политического и масонского умонастроения не остается и следа. Это, скрепя сердце, принуждены признать даже такие крайние западники как Г. Федотов: “...христианские влияния, умеряющие его гуманизм, — пишет Г. Федотов в сборнике “Новый Град”, — Пушкин почерпнул не из опустошенного родительского дома, не из окружающей его вольтерьянской среды, но из глубины того русского народа (начиная с няни), общения с которым он жаждал, и путь к которому сумел проложить еще в Михайловском”.
От настроений “политического радикализма”, “атеизма” и от увлечения антихристианской мистикой масонства в Михайловском скоро не остается ничего. Для духовно созревающего Пушкина все это уже — прошлое, увлечения прошедшей безвозвратно юности. Вечно работающий гениальный ум Пушкина раньше многих его современников понял лживость масонства и вольтерьянства и решительно отошел от идей связанных с вольтерьянством и масонством. “Вечером слушаю сказки, — пишет Пушкин брату в октябре 1824 года, — и вознаграждаю тем недостатки ПРОКЛЯТОГО своего воспитания. Что за прелесть эти сказки. Каждая есть поэма”.
Как величайший русский национальный поэт и как политический мыслитель Пушкин созрел в Михайловском. “Моя душа расширилась, — пишет он в 1825 году Н. Раевскому, — я чувствую, что могу творить”. В Михайловском Пушкин много читает, много думает, изучает Русскую историю, записывает народные сказки и песни, много и плодотворно работает: в Михайловском написаны им “Борис Годунов”, “Евгений Онегин”, “Цыгане”, “Граф Нулин”, “Подражание Корану”, “Вакхическая песня” и другие произведения. В Михайловском окончательно выкристаллизовывается и убеждение, что каждый образованный человек должен вдуматься в государственное и гражданское устройство общества, членом которого он является и должен по мере возможностей неустанно способствовать его улучшению.
V |
Масоны и их духовные выученики-декабристы пытаются привлечь ссыльного поэта на свою сторону. Декабристы Рылеев и Волконский напоминают ему, что Михайловское находится “около Пскова: там задушены последние вспышки русской свободы — настоящий край вдохновения — и неужели Пушкин оставит эту землю без поэмы (Рылеев), а Волконский выражает надежду, что “соседство воспоминаний о Великом Новгороде, о вечевом колоколе будут для Вас предметом пиитических занятий”. Но призывы отдать свое вдохновение на службу подготавливаемой революции не встречают ответа. Пушкин с насмешкой пишет о политических “Думах” Рылеева Жуковскому: “Цель поэзии — поэзия — как говорит Дельвиг (если не украл). Думы Рылеева целят, и все невпопад”. “Что сказать тебе о “Думах”?, — пишет он Рылееву — во всех встречаются стихи живые, окончательные строфы “Петра в Острогожске” чрезвычайно оригинальны. Но вообще все они слабы изобретением и изложением. Все они на один покрой: составлены из общих мест: описание места, речь героя и нравоучение. Национального, русского нет в них ничего, кроме имен”. В одном из писем Пушкин пишет, что по его мнению название “Думы” происходит от немецкого слова Думм (дурак, глупец).
В январе 1825 года в Михайловское приезжает самый близкий друг Пушкина, декабрист Пущин, и старается окончательно выяснить, могут или нет, заговорщики рассчитывать на участие Пушкина в заговоре. После долгих споров и разговоров Пущин приходит к выводу, что Пушкин враждебно относится к идее революционного переворота и что рассчитывать на него как на члена тайного общества совершенно не приходится. Именно в это время Пушкин пишет “Анри Шенье”.
Величайший русский национальный поэт, бывший по общему признанию умнейшим человеком своего времени, покидает тот ложный путь, по которому в течение 125 лет шло русское образованное общество со времени произведенной Петром I революции. Незадолго до восстания декабристов Пушкин был по своему мировоззрению уже самым русским человеком из всех образованных людей своего времени. В лице Пушкина образованный слой русского общества излечивается, наконец, от тех глубоких травм, которые нанесла ему революция Петра I. По определению И. С. Тургенева: “Несмотря на свое французское воспитание, Пушкин был не только самым талантливым, но и самым русским человеком того времени” (Вестник Европы. 1878 г.). В Пушкине во всей широте раскрылись снова все богатства русского духа воспитанного в продолжение веков Православием. Гоголь еще при жизни Пушкина писал: “Пушкин есть явление чрезвычайное и, может быть, единственное явление русского духа: ЭТО РУССКИЙ ЧЕЛОВЕК В КОНЕЧНОМ ЕГО РАЗВИТИИ, в каком он, может быть, явится через двести лет. В нем русская природа, русская душа, русский язык, русский характер отразились в такой же чистоте, в такой очищенной красоте, в какой отражается ландшафт на выпуклой поверхности оптического стекла”.
Умственное превосходство Пушкина понимали многие выдающиеся современники и в том числе Император Николай I, первый назвавший Пушкина “самым умным человеком России”. “Когда Пушкину было 18 лет, он думал как 30-летний человек”, — заметил Жуковский. По выражению мудрого Тютчева, Пушкин:
“...был богов орган живой”.
Баратынский называл Пушкина Пророком. Разбирая после смерти Пушкина его бумаги, Баратынский понял, что Пушкин был не только выдающимся поэтом, но и выдающимся мыслителем своей эпохи. “Можешь себе представить, — писал Баратынский одному из своих друзей, — что меня больше всего изумляет во всех этих письмах. Обилие мыслей. Пушкин — мыслитель. Можно ли было ожидать. Это Пушкин предчувствовал”.
Гений Пушкина мужал с каждым днем. Близкие друзья поэта это видели. Князь Вяземский, умный и тонкий человек, писал Пушкину, что, пройдя через соблазны и греховные помыслы юности, он сберег в своей душе:
Пламень чистый и верховный...
...Все ясней, все безмятежней
Разливался свет в тебе, — писал Вяземский Пушкину.
“Если сам Пушкин думал так, то уж верно, это сущая истина” — заявил однажды Гоголь. “Пушкин, — пишет митрополит Анастасий, — не был ни философом, ни богословом и не любил дидактической поэзии. Однако он был мудрецом, постигшим тайны жизни путем интуиции и воплощавшим свои откровения в образной поэтической форме”. Друг Пушкина Нащокин называл Пушкина “человеком с необыкновенным умозрением” и одно из писем к Пушкину закончил словами: “...Прощай, воскресение нравственного бытия моего”. И Пушкин мог бы стать воскресителем нравственного бытия не одного Нащокина, а всего русского народа.
Силой своей гениальной интуиции и своего выдающегося ума Пушкин проникал в тайны прошлого и грядущего и находил верное решение в самых сложных вопросах. Эта способность его росла с каждым днем, с каждым годом. Если бы судьба подарила ему еще 15-20 лет жизни, то вся последующая судьба России могла бы стать иной, ибо гений Пушкина безошибочно различал верный путь там, где остальные только беспомощно топтались или шли по неверному пути.
“Когда он говорил о вопросах иностранной и отечественной политики, — писал в некрологе о Пушкине знаменитый польский поэт Мицкевич, — можно было думать, что слышите заматерелого в государственных делах человека”.
Духовное развитие Пушкина — свидетель победы русского духа над теми соблазнами, которые овладели душой образованного на европейский манер русского человека, когда он столкнулся с чуждой стихией европейской культуры. “Он весь русский с головы до ног, — указывал Гоголь в “Переписке с друзьями”, — все черты нашей природы в нем отразились, и все окинуть иногда одним словом, одним чутко найденным прилагательным именем, свойство это в нем разрасталось постепенно, и он ОТКЛИКНУЛСЯ БЫ ПОТОМ ЦЕЛИКОМ НА ВСЮ РУССКУЮ ЖИЗНЬ, также как он откликался на всякую отдельную ее черту”.
Достоевский называл Пушкина “Великим и непонятым еще предвозвестителем”. “Пушкин, — пишет Достоевский, — как раз приходит в самом начале правильного самосознания нашего, едва лишь начавшегося и зародившегося в обществе нашем после целого столетия с Петровской реформы, и появление его способствует освещению темной дороги нашей НОВЫМ, НАПРАВЛЯЮЩИМ СВЕТОМ. В этом то смысле Пушкин есть пророчество и указание (Достоевский. Дневник Писателя). “В Пушкине, — как правильно подчеркивает А. Ющенко в своей работе “Пророческий дар русской литературы”, — родились все течения русской мысли и жизни, он поставил проблему России, и уже самой постановкой вопроса предопределил способы его разрешения”.
“...По-моему, Пушкина мы еще и не начинали узнавать: это гений, опередивший русское сознание еще слишком надолго. — Это был уж русский, настоящий русский, сам, силою своего гения, переделавшийся в русского, а мы и теперь все еще у хромого бочара учимся. Это был один из первых русских, ощутивший в себе русского человека всецело, вырвавший его в себе и показавший на себе, как должен глядеть русский человек, — и на народ свой, и на семью русскую, и на Европу, и на хромого бочара, и на братьев славян. Гуманнее, выше и трезвее взгляда нет и не было еще у нас ни у кого из русских” (Достоевский. Дневник Писателя).
“...Впрочем, судя по ходу дел, вряд ли сербы скоро узнают этого неизвестнейшего из всех великих русских людей, — так, я думаю, можно определить нашего великого Пушкина, про которого у нас тысячи и десятки тысяч из нашей интеллигенции до сих пор не знают, что это был таких великих размеров поэт и русский человек”. “Не было бы Пушкина, — замечает Достоевский в другом месте “Дневника Писателя”, — не определились бы, может быть, с такою непоколебимой силой (в какой это явилось потом, хотя все еще не у всех, а у очень лишь немногих) наша вера в нашу русскую самостоятельность, наша сознательная уже теперь надежда на наши народные силы, а затем и вера в грядущее самостоятельное назначение в семье европейских народов”. Современник Достоевского выдающийся критик А. Григорьев, критик несравненно более глубокий, чем превознесенный Орденом Русской Интеллигенции В. Белинский, справедливо утверждал, что: “Пушкин — это наше все”. “Он... представитель всего нашего душевного, особенного, такого, что остается нашим душевным, особенным, после всех столкновений с чужим, с другими мирами”
III. Поэт и царь |
I |
Вскоре после восстания декабристов (20 января 1826 года) Пушкин пишет Жуковскому: “Вероятно правительство удовлетворилось, что я к заговору не принадлежу и с возмутителями 14 декабря связей политических не имел... Я был масон в Кишиневской ложе, т. е. в той, за которую уничтожены в России все ложи. Я, наконец, был в связи с большею частью нынешний заговорщиков. Покойный Император, сослав меня, мог только упрекнуть меня в безверии...” “Кажется можно сказать царю: Ваше Величество, если Пушкин не замешан, то нельзя ли наконец позволить ему возвратиться?”
“Конечно, — пишет Пушкин Дельвигу в феврале того же года, — я ни в чем не замешан, и, если правительству досуг подумать обо мне, то оно легко в этом удостоверится. Но просить мне как-то совестно, особенно ныне, образ мыслей моих известен. Гонимый шесть лет сряду, замаранный по службе выключкою, сосланный в деревню за две строчки перехваченного письма, я, конечно, не мог доброжелательствовать покойному царю, хотя и отдавал полную справедливость его достоинствам. Но никогда я не проповедовал ни возмущения; ни революции, — напротив...”
В письме к Жуковскому, написанному 7 марта, Пушкин опять подчеркивает, что “Бунт и революция мне никогда не нравились, но я был в связи почти со всеми, и в переписке со многими заговорщиками. Все возмутительные рукописи ходили под моим именем, как все похабные ходят под именем Баркова. Если бы я был потребован Комиссией, то я бы, конечно, оправдался”. “Вступление на престол Государя Николая Павловича подает мне радостную надежду. Может быть Его Величеству угодно будет переменить мою судьбу. Каков бы ни был мой образ мыслей, политический и религиозный, я храню его про самого себя и не намерен безумно противоречить общепринятому порядку и необходимости”.
К написанному в июне прошению на имя Государя Николая I Пушкин прилагает следующее заявление:
“Я нижеподписавшийся, обязуюсь впредь к никаким тайным обществам, под каким бы они именем ни существовали, не принадлежать; свидетельствую при сем, что я ни к какому тайному обществу таковому не принадлежал и не принадлежу и никогда не знал о них”.
11 мая 1826 г.
10-го класса Александр Пушкин.
Описывая встречу Николая I с Пушкиным в Москве, в Чудовом монастыре, историки и литературоведы из числа Ордена всегда старались выпятить, что Пушкин на вопрос Николая I: “Принял бы он участие в восстании декабристов, если бы был в Петербурге?” Пушкин будто бы ответил : “Да, принял бы”. Но всегда игнорируется самая подробная запись о разговоре Николая I с Пушкиным, которая имеется, в воспоминаниях польского графа Струтынского. Запись содержания разговора сделана Струтынским со слов самого Пушкина, с которым он дружил. Запись графа Струтынского, однако, всегда игнорировалась, так как она показывала политическое мировоззрение Пушкина совсем не таким, каким его всегда изображали члены Ордена Р. И.
Воспоминания гр. Струтынского были изданы в Кракове в 1873 году (под псевдонимом Юлий Сас). В столетнюю годовщину убийства Пушкина в польском журнале “Литературные Ведомости” был опубликован отрывок из мемуаров, посвященный беседе Имп. Николая I с Пушкиным в Чудовом монастыре 18 сентября 1826 года. Вот часть этого отрывка:
“...Молодость, — сказал Пушкин, — это горячка, безумие, напасть. Ее побуждения обычно бывают благородны, в нравственном смысле даже возвышенны, но чаще всего ведут к великой глупости, а то и к большой вине. Вы, вероятно, знаете, потому что об этом много писано и говорено, что я считался либералом, революционером, конспиратором, — словом, одним из самых упорных врагов монархизма и в особенности самодержавия. Таков я и был в действительности. История Греции и Рима создала в моем сознании величественный образ республиканской формы правления, украшенной ореолом великих мудрецов, философов, законодателей, героев; я был убежден, что эта форма правления — наилучшая. Философия XVIII века, ставившая себе единственной целью свободу человеческой личности и к этой цели стремившаяся всею силою отрицания прежних социальных и политических законов, всею силою издевательства над тем, что одобрялось из века в век и почиталось из поколения в поколение, — эта философия энциклопедистов, принесшая миру так много хорошего, но несравненно больше дурного, немало повредила и мне. Крайние теории абсолютной свободы, не признающей над собою ничего ни на земле, ни на небе; индивидуализм, не считавшийся с устоями, традициями, обычаями, с семьей, народом и государством; отрицание всякой веры в загробную жизнь души, всяких религиозных обрядов и догматов, — все это наполнило мою голову каким-то сияющим и соблазнительным хаосом снов, миражей, идеалов, среди которых мой разум терялся и порождал во мне глупые намерения”.
То есть в дни юности Пушкин шел по шаблонному пути многих. Кто в 18 лет — не ниспровергатель всех основ!?
“Мне казалось, что подчинение закону есть унижение, всякая власть — насилие, каждый монарх — угнетатель, тиран своей страны, и что не только можно, но и похвально покушаться на него словом и делом. Не удивительно, что под влиянием такого заблуждения я поступил неразумно и писал вызывающе, с юношеской бравадой, навлекающей опасность и кару. Я не помнил себя от радости, когда мне запретили въезд в обе столицы и окружили меня строгим полицейским надзором. Я воображал, что вырос до размеров великого человека и до чертиков напугал правительство. Я воображал, что сравнялся с мужами Плутарха и заслужил посмертного прославления в Пантеоне!”
“Но всему своя пора и свой срок, — сказал Пушкин во время дальнейшего разговора с графом Струтынским. — Время изменило лихорадочный бред молодости. Все ребяческое слетело прочь. Все порочное исчезло. Сердце заговорило с умом словами небесного откровения, и послушный спасительному призыву ум вдруг опомнился, успокоился, усмирился; и когда я осмотрелся кругом, когда внимательнее, глубже вникнул в видимое, — я понял, что казавшееся доныне правдой было ложью, чтимое — заблуждением, а цели, которые я себе ставил, грозили преступлением, падением, позором! Я понял, что абсолютная свобода, не ограниченная никаким божеским законом, никакими общественными устоями, та свобода, о которой мечтают и краснобайствуют молокососы или сумасшедшие, невозможна, а если бы была возможна, то была бы гибельна как для личности, так и для общества; что без законной власти, блюдущей общую жизнь народа, не было бы ни родины, ни государства, ни его политической мощи, ни исторической славы, ни развития; что в такой стране, как Россия, где разнородность государственных элементов, огромность пространства и темнота народной (да и дворянской!) массы требуют мощного направляющего воздействия, — в такой стране власть должна быть объединяющей, гармонизирующей, воспитывающей и долго еще должна оставаться диктатуриальной или самодержавной, потому что иначе она не будет чтимой и устрашающей, между тем, как у нас до сих пор непременное условие существования всякой власти — чтобы перед ней смирялись, чтобы в ней видели всемогущество, полученное от Бога, чтобы в ней слышали глас самого Бога. Конечно, этот абсолютизм, это самодержавное правление одного человека, стоящего выше закона, потому что он сам устанавливает закон, не может быть неизменной нормой, предопределяющей будущее; самодержавию суждено подвергнуться постепенному изменению и некогда поделиться половиною своей власти с народом. Но это наступит еще не скоро, потому что скоро наступить не может и не должно”.
— Почему не должно? — переспросил Пушкина граф.
— Все внезапное вредно, — ответил Пушкин, — Глаз, привыкший к темноте, надо постепенно приучать к свету. Природного раба надо постепенно обучать разумному пользованию свободой. Понимаете? Наш народ еще темен, почти дик; дай ему послабление — он взбесится”.
II |
Пушкин рассказал следующее графу Струтынскому о своей беседе с императором Николаем I в Чудовом монастыре:
“Я знаю его лучше, чем другие, — сказал Пушкин графу Струтынскому, — потому что у меня к тому был случай. Не купил он меня золотом, ни лестными обещаниями, потому что знал, что я непродажен и придворных милостей не ищу; не ослепил он меня блеском царского ореола, потому что в высоких сферах вдохновения, куда достигает мой дух, я привык созерцать сияния гораздо более яркие; не мог он и угрозами заставить меня отречься от моих убеждений, ибо кроме совести и Бога я не боюсь никого, не дрожу ни перед кем. Я таков, каким был, каким в глубине естества моего останусь до конца дней: я люблю свою землю, люблю свободу и славу отечества, чту правду и стремлюсь к ней в меру душевных и сердечных сил; однако я должен признать, (ибо отчего же не признать), что Императору Николаю я обязан обращением моих мыслей на путь более правильный и разумный, которого я искал бы еще долго и может быть тщетно, ибо смотрел на мир не непосредственно, а сквозь кристалл, придающий ложную окраску простейшим истинам, смотрел не как человек, умеющий разбираться в реальных потребностях общества, а как мальчик, студент, поэт, которому кажется хорошо все, что его манит, что ему льстит, что его увлекает!
Помню, что, когда мне объявили приказание Государя явиться к нему, душа моя вдруг омрачилась — не тревогою, нет! Но чем-то похожим на ненависть, злобу, отвращение. Мозг ощетинился эпиграммой, на губах играла насмешка, сердце вздрогнуло от чего-то похожего на голос свыше, который казалось призывал меня к роли исторического республиканца Катона, а то и Брута. Я бы никогда не кончил, если бы вздумал в точности передать все оттенки чувств, которые испытал на вынужденном пути в царский дворец, и что же? Они разлетелись, как мыльные пузыри, исчезли в небытие, как сонные видения, когда он мне явился и со мной заговорил. Вместо надменного деспота, кнутодержавного тирана, я увидел человека рыцарски-прекрасного, величественно-спокойного, благородного лицом. Вместо грубых и язвительных слов угрозы и обиды, я слышал снисходительный упрек, выраженный участливо и благосклонно.
“Как, — сказал мне Император, — и ты враг твоего Государя, ты, которого Россия вырастила и покрыла славой, Пушкин, Пушкин, это не хорошо! Так быть не должно”.
Я онемел от удивления и волнения, слово замерло на губах. Государь молчал, а мне казалось, что его звучный голос еще звучал у меня в ушах, располагая к доверию, призывая о помощи. Мгновения бежали, а я не отвечал.
“Что же ты не говоришь, ведь я жду”, — сказал Государь и взглянул на меня пронзительно.
Отрезвленный этими словами, а еще больше его взглядом, я наконец опомнился, перевел дыхание и сказал спокойно: “Виноват и жду наказания”.
“Я не привык спешить с наказанием, — сурово ответил Император, — если могу избежать этой крайности, бываю рад, но я требую сердечного полного подчинения моей воле, я требую от тебя, чтоб ты не принуждал меня быть строгим, чтоб ты помог мне быть снисходительным и милостивым, ты не возразил на упрек во вражде к твоему Государю, скажи же почему ты враг ему?”
“Простите, Ваше Величество, что, не ответив сразу на Ваш вопрос, я дал Вам повод неверно обо мне думать. Я никогда не был врагом моего Государя, но был врагом абсолютной монархии”.
Государь усмехнулся на это смелое признание и воскликнул, хлопая меня по плечу:
“Мечтания итальянского карбонарства и немецких тугендбундов! Республиканские химеры всех гимназистов, лицеистов, недоваренных мыслителей из университетской аудитории. С виду они величавы и красивы, в существе своем жалки и вредны! Республика есть утопия, потому что она есть состояние переходное, ненормальное, в конечном счете всегда ведущая к диктатуре, а через нее к абсолютной монархии. Не было в истории такой республики, которая в трудную минуту обошлась бы без самоуправства одного человека и которая избежала бы разгрома и гибели, когда в ней не оказалось дельного руководителя. Силы страны в сосредоточенной власти, ибо где все правят — никто не правит; где всякий законодатель, — там нет ни твердого закона, ни единства политических целей, ни внутреннего лада. Каково следствие всего этого? Анархия!”
Государь умолк, раза два прошелся по кабинету, вдруг остановился предо мной и спросил: “Что ж ты на это скажешь, поэт?”
“Ваше Величество, — отвечал я, кроме республиканской формы правления, которой препятствует огромность России и разнородность населения, существует еще одна политическая форма — конституционная монархия”.
“Она годится для государств, окончательно установившихся, — перебил Государь тоном глубокого убеждения, — а не для таких, которые находятся на пути развития и роста. Россия еще не вышла из периода борьбы за существование, она еще не добилась тех условий, при которых возможно развитие внутренней жизни и культуры. Она еще не достигла своего предназначения, она еще не оперлась на границы необходимые для ее величия. Она еще не есть вполне установившаяся, монолитная, ибо элементы, из которых она состоит до сих пор, друг с другом не согласованы. Их сближает и спаивает только самодержавие, неограниченная, всемогущая воля монарха. Без этой воли не было бы ни развития, ни спайки и малейшее сотрясение разрушило бы все строение государства. Неужели ты думаешь, что будучи конституционным монархом я мог бы сокрушить главу революционной гидры, которую вы сами, сыны России вскормили на гибель ей? Неужели ты думаешь, что обаяние самодержавной власти, врученное мне Богом, мало содействовало удержанию в повиновении остатков Гвардии и обузданию уличной черни, всегда готовой к бесчинству, грабежу и насилию? Она не посмела подняться против меня! Не посмела! Потому что самодержавный царь был для нее представителем Божеского могущества и наместником Бога на земле, потому что она знала, что я понимаю всю великую ответственность своего призвания и что я не человек без закала и воли, которого гнут бури и устрашают громы”.
Когда он говорил это, ощущение собственного величия и могущества, казалось, делало его гигантом. Лицо его было строго, глаза сверкали, но это не были признаки гнева, нет, он в эту минуту не гневался, но испытывал свою силу, измерял силу сопротивления, мысленно с ним боролся и побеждал. Он был горд и в то же время доволен. Но вскоре выражение его лица смягчилось, глаза погасли, он снова прошелся по кабинету, снова остановился предо мною и сказал:
“Ты еще не все высказал, ты еще не вполне очистил свою мысль от предрассудков и заблуждений, может быть, у тебя на сердце лежит что-нибудь такое, что его тревожит и мучит? Признайся смело, я хочу тебя выслушать и выслушаю”.
“Ваше Величество, — отвечал я с чувством, — Вы сокрушили главу революционной гидре. Вы совершили великое дело, кто станет спорить? Однако... есть и другая гидра, чудовище страшное и губительное, с которым Вы должны бороться, которое должны уничтожить, потому что иначе оно Вас уничтожит!”
“Выражайся яснее,— перебил Государь, готовясь ловить каждое мое слово”.
Сувенирные спичечные наборы "История страны" | ||||||||||
На главную | К оглавлению | Предыдущая глава | ||