Масонство и русская интеллигенция
На главную	К оглавлению	Предыдущая глава

“Другие (бесы, более возвышенные в мыслях),
Сидели поодаль на уединенной горе.
Громко между собой беседуя
О Промысле, о предвидении, о воле, о судьбе.
Они определяли, что есть судьба, свобода воли, предвидение,
И не могли наговориться, путаясь в сетях своих умственных построений.
Много они тогда наговорились о добре и зле,
О счастии, и конечном бедствии, о страсти
И об апатии, о славе, о позоре.
Все это было суемудрие и любомудрие ложное”!

Мильтон. “Потерянный рай”. (Перевод прозой).

I. Россия может светить собственным светом

I

“Многие думают, — пишет бывший французский масон Копен-Альбанселли, — что страну можно покорить только силою оружия, это глубокая ошибка. Есть раны гораздо более чувствительнее, чем те, которые проливают народную кровь: это — раны, наносимые душе народной. Душа народа заключается в его традициях, в его вековых преданиях; эти традиции являются истинными источниками народной жизни”. “Как ищут деревья своими корнями плодородную почву, сплоченную из пластов давно упавших листьев, так и народ живет теми духовными устоями, которые создались от доблести, геройства, стремлений, страданий и надежд предшествовавших поколений. В этом заключается живительная сила, которую исчезнувшие поколения выработали для поколений грядущих...” “Поэтому, когда хотят убить душу народа, а, следовательно, убить и самый народ, стоит только разомкнуть живущее поколение с прошлым, т. е. изгладить из памяти народа его предания и заветы, внушить ему презрение и ненависть к его старине, подобно тому, как достаточно подрубить у дерева корни, дающие ему для питания растительный сок, чтобы умертвить его”.

Тютчев писал однажды “о страшной загадке, в силу которой, столько способностей и энергии, вложенных в нас, обречены судьбой никогда не выйти наружу и не быть употребленными в интересах нашего собственного и чужого счастья”. Тайна этой страшной загадки состоит в том, что органическое развитие русской Церкви, государственности и русской культуры было насильственно прервано революцией Петра I, которому подсказали этот путь масоны (см. гл. “Петр I и масоны” в кн. “Робеспьер на троне”).

Ибо Петр I, как злорадствует в “Социальных контрастах” Жан-Жак Руссо “затеял сотворить из своих подданных немцев, англичан, когда надо было начать с того, чтобы сделать русских; он навсегда воспрепятствовал своим подданным стать тем, чем они могли быть, вбив им в головы то, чем они не были. Так иной французский наставник ведет своего воспитанника к тому, чтобы, блистая в детстве, оставался потом навсегда ничем”.

Известный английский богослов Пальмер в письме к Хомякову предрекал России трагическую судьбу в недалеком будущем: “...Наказания за общественные преступления и грехи бывают общественные и личные. Общественное наказание падает на нацию, общество или класс, или чин, или на само учреждение, иногда скоро, иногда после долгого промежутка, поражая и будущие поколения. Это общественное наказание часто падает, по-видимому, на правителя и потомков, которые лично невинны, возможно ДАЖЕ НЕ СОЗНАЮТ ВИНУ СВОИХ ПРЕДШЕСТВЕННИКОВ, как бы показывая различие между личными и общественными актами и между личным и общественными вознаграждениями и наказанием. Так в Англии вина тех Тюдоров, которые в XVI столетии восставали против Бога и Его Церкви и вовлекли целую нацию своим тираническим насилием в схизму и ересь, была наказана, позже в королях другой фамилии, против которых восстал народ, как раньше короли восстали против Бога: они были свергнуты и изгнаны, и один из них даже обезглавлен через последующее развитие той же ереси, которую они сначала навязали народу... Также во Франции честолюбие и гордость, с которой Людовик XIV вел войну и наносил обиды Церкви, и безнравственность регента и Людовика XV были наказаны в ближайшем поколении ужасами атеистической и смертоносной революции, в которой были обезглавлены или умерщвлены с еще большими мучениями невинный и добродетельный Людовик XVI, его королева, его сестра и его сын”.

“...Правительства, — пишет Пальмер, — которые однажды пошли на апостасию, нелегко идут обратно; они идут к разрушению”. Пойдет ли Россия к немецкому материализму и в конце концов к утрате самого имени христианства... или произойдет православная реакция? — спрашивает Пальмер. И возможна ли реакция? Хвост не может вести голову, а ГОЛОВА И ХРЕБЕТ У РОССИИ — НЕМЕЦКИЙ. Православная Церковь привязана к немецкому принципу светского верховенства, как хвост к хребту собаки. Хвост должен следовать за головой. Индивиды, хотя бы они сами, или их отцы, согрешили, могут покаяться, но история не знает примера нации, раз отступившей от более, высокого религиозного положения к низшему, чтобы она восстановила сама себя “СВОИМ ВНУТРЕННИМ УСИЛИЕМ ПОКАЯНИЯ” (Цитируется по тексту, приведенному в “Патриарх Никон”, М. Зызыкина, II, 327).

Путь религиозного возрождения народа, отступившего в лице своих правителей от религиозно-национальных традиций, как правильно указывает Пальмер, очень труден. Религиозно-национальное возрождение возможно только в случае — если представители церковной иерархии, или представители духовной элиты страны, сумеют понять и правильно формулировать основную задачу, без решения которой невозможно национальное возрождение, а правители страны положат их идеи в основу управления государством.

II

Переломная эпоха, в которую правил Николай I, наложила на него неизмеримо тяжелое бремя. Он правил, когда мировое масонство и руководящее им мировое еврейство, окончательно утвердили свое господство в Америке и Европе. Это была эпоха, в которую, по меткому выражению Гоголя, “диавол выступил уже без маски в мир”. “Когда “мир был в дороге, а не у пристани, даже и не на ночлеге, не на временной станции, или отдыхе”.

В это время “на развалинах старого мира”, села тревожная юность. В России это тревожное, родившееся во время наполеоновских войн, поколение избрало своими руководителями не Николая I, Пушкина, Гоголя, славянофилов, а духовных отпрысков русского вольтерьянства и масонства, декабристов, и своим путем — путь дальнейшего подражания Европе.

Николай I избрал более трудный путь: он решил восстановить Самодержавие в России и отказаться от традиций Петровской революции. “Вопрос еще, — сказал он однажды, — хорошо ли сделал Петр I, что отменил некоторые русские благочестивые обычаи. Не придется ли их восстановить?” Прежде всего необходимо было восстановить монархию. “За время от Петра I до Николая I у нас не было монархии. Если мы под монархией будем понимать, прежде всего, арбитраж во всяких внутринациональных трениях, — то мы согласимся с тем, что императрицы, попадавшие на трон на гвардейских штыках, никакими арбитрами быть не могли и основных функций монархии выполнять были не в состоянии. С русской точки зрения Екатерина II была чужеземной авантюристкой, пролезшей на трон путем муже- и цареубийства. Ей оставалось идти по течению этих штыков, дабы они не обратились против нее самой. Русские цари и в особенности царицы, от Петра I до Николая I включительно, были пленниками вооруженного шляхетства, и они не могли не делать того, что им это шляхетство приказывало” (И. Солоневич. Сборник статей. Шанхай 1942 год, стр. 48).

Ключевский называет этот период “дворяновластием”. Известный монархический теоретик Л. Тихомиров пишет про этот период в своем труде “Монархическая государственность”: “Нельзя обвинять монархию за то, что было сделано во время ее небытия”.

Николай I обладал ясным, трезвым умом, выдающейся энергией. Он был глубоко религиозный, высоко благородный человек, выше всего на свете ставивший благоденствие России. Французский дипломат, живший в Петербурге, писал, что “нельзя отрицать, что Николай обладал выдающимися чертами характера и питает лучшие намерения. В нем чувствуется справедливое сердце, благородная и возвышенная душа. Его пристрастие к справедливости и верность данному слову общеизвестны”. Когда маркиз де Кюстин сказал Николаю Первому:

— Государь, Вы останавливаете Россию на пути подражательства и Вы ее возвращаете ей самой.

Николай I ответил ему:

— Я люблю мою страну и я думаю, что я ее понял; я вас уверяю, что когда мне опостылевает вся суета наших дней, я стараюсь забыть о всей остальной Европе, чтобы погрузиться во внутренний мир России”.

— Чтобы вдохновиться из Вашего источника?

— Вот именно. Никто не более русский в сердце своем, чем я.

Николай I, действительно, вместе с Пушкиным и Гоголем, был по духу, одним из наиболее русских людей своей эпохи.

Идеалом русского правителя для Николая I был не Петр I, не Екатерина II, не оба эти “великие правители”, а самый христианский правитель Средневековой Руси, Владимир Мономах. Христианскую настроенность Николая I ярко показывает резолюция, которую он наложил на отчете министерства иностранных дел, составленном к 25-летию его царствования, перед тем, как передать отчет Наследнику: “Дай Бог, чтобы мне удалось тебе сдать Россию такою, какою я стремился ее оставить, сильной, самостоятельной и добродеющей: нам — добро, НИКОМУ — ЗЛО”.

Николай I не был ни тупым доктринером, ни реакционером, как изображают его обыкновенно представители интеллигенции и исполнявшие их политические заказы историки. Он искренне стремился к проведению широких преобразований, которые Пушкин определял, как “организацию контрреволюции революции Петра” (см. Б. Башилов. Враг масонов № 1, стр. 100-101).

“Меня очень мало знают, — сказал Николай I маркизу де Кюстин, — когда упрекают в моем честолюбии; не имея малейшего желания расширять нашу территорию, я хотел бы еще больше сплотить вокруг себя народы всей России. И лишь исключительно над нищетою и варварством я хотел бы одержать победы: улучшать жизненные условия русских гораздо достойнее, чем расширяться”.

III

Россия Петербургского периода являет собой отступление от народного идеала христианского государства — Святой Руси. Несоответствие социальной структуры крепостнической России идеалам Православия понимал Николай I, понимали это несоответствие и Гоголь, славянофилы Хомяков, К. Аксаков и ряд других выдающихся людей Николаевской эпохи.

“Христианин может быть рабом, — писал Хомяков, — но не может быть рабовладельцем”. К. Аксаков писал в записке о “Внутреннем состоянии России”: “Современное состояние России представляет внутренний разлад, прикрываемый бессовестной ложью”. Гоголь писал: “Лучше ли мы других народов, ближе ли по жизни к Христу, чем они?” и отвечал: “Нисколько не лучше, а в жизни еще неустроеннее и беспорядочнее всех. Хуже мы всех”. “Вот, что мы должны твердить всегда себе. Если бы я рассказал все, что я знаю, тогда помутились бы мысли ваши и вы подумали о том, куда бежать из России”.

Крепостная действительность способна была ужаснуть всякого, действительно нравственного человека, своим жутким несоответствием между истинами проповедуемыми Православием и реальными отношениями существовавшими между “христианами” помещиками и христианами же крепостными. Большинство помещиков исповедовало христианство, по меткому выражению Лескова, “лишь одними устами, а сердцем отстояло далече”, не было среди них того духа, “который приличествует обществу, носящему имя Христа”.

Николай I считал крепостное право институтом совершенно не христианским. Он “в разговоре с Пушкиным, по рассказу Смирновой, упрекал Бориса Годунова за прикрепление крестьян к земле, и Лейбница за то, что, совещаясь с Петром Великим относительно “Табеля о рангах”, немецкий ученый не указал ему на несправедливость крепостного права” (Кони. На жизненном пути).

В 1847 году он заявил смоленским помещикам: “...но я не понимаю, каким образом человек сделался вещью. Я не могу себе представить иначе, как хитростью и обманом с одной стороны и невежеством — с другой”. “Этому нужно положить конец”.

И. Бунаков-Фондаминский, раскаявшийся после революции эсер-террорист, принявший православие еврей, в статье опубликованной в “Сов. Записках” (XVIII) пишет: “Как и его старший брат, Николай I не любил дворян. Дворяне убили его отца. Дворяне подняли восстание в день его восшествия на престол. Кроме того, не все в крепостных отношениях между дворянами и крестьянами укладывалось в его государственное понимание... Крестьянское рабство в государственном сознании Николая I никак не укладывалось”. “Киселев (помощник Николая I) в своей земельной политике продолжил вековую традицию Российских Императоров” и Московских Царей. В борьбе за землю между беднотой и богатеями и те, и другие ВСЕГДА СТОЯЛИ ЗА БЕДНОТУ”. “Все работы велись в строгой тайне, о существовании некоторых комитетов никто не знал... По существу это был постоянный военный совет по борьбе с крепостным правом... Вражеская крепость должна быть взятой тихой сапой... без кровопролитий”. Таковы утверждения бывшего заклятого врага Самодержавия.

“Они знают, — сказал Николай I, объясняя причину любви к нему широких слоев крепостного крестьянства, выражения которой он видел всякий раз, когда путешествовал по России, — что не имеют другого защитника кроме меня”.

Николай I провел большинство черновой работы по подготовке отмены крепостного права. Проживи он несколько лет больше — крепостное право отменил бы он сам. Этого не надо никогда забывать. “Он провел огромную подготовительную работу, значимость которой начинают понимать и все больше оценивать специалисты, каждый в своей области”, — пишет проф. К. Зайцев в журнале “Согласие” (Лос-Анжелес, № 44). Через Канкрина он упорядочил финансы. Через Сперанского создал “Свод Законов”. Через Киселева он построил систему управления государственных крестьян. Это все были леса, для сооружения нового здания, вернее для капитального ремонта старого здания, на началах ликвидации крепостничества”. В том, что он не смог оставить Наследнику Россию такой, какой хотел, виноват не столько он, сколько окружавшие его и современное ему общество, про которое он имел право сказать то же, что сказал про современное ему общество Николай II: “Кругом измена, трусость и обман”.

Известный судебный деятель Кони, недолюбливавший Николая I, как и многие представители русской интеллигенции и русского либерализма, тем не менее пишет в “На жизненном пути”, что “Освобождение крестьян было, как известно, искренним желанием Николая I”. Но “Бюрократическая и законодательная рутина, опиравшаяся на УПОРНУЮ НЕПОДВИЖНОСТЬ ОБЩЕСТВА и на страхи, создаваемые “пугливым воображением”, ставили постоянные препятствия для решительных шагов Государя”.

В дневнике Государственного Секретаря Перетца приводятся слова, сказанные однажды Александром II Милютину: “Покойный отец очень любил Павла Дмитриевича (Киселева) и не раз был готов приступить к осуществлению заветной мысли его — освободить крестьян; но беда в том, что большая часть людей, окружавших батюшку, его пугала, обманывала” (стр. 20).

IV

“Он не готовился царствовать, — пишет проф. К. Зайцев, — но из него вырос Царь, равного которому не знает русская история. Николай I был живым воплощением русского Царя. Как его эпоха была золотым веком русской культуры, так и он сам оказался центральной фигурой русской истории. Трудно себе представить впечатление, которое производил Царь на всех, кто только с ним сталкивался лицом к лицу. Толпа падала на колени перед его властным окриком. Люди, ни в какой мере от него не зависящие, иностранцы, теряли самообладание и испытывали вообще трудно объяснимое, а для них и вовсе непонятное, по истине мистическое, чувство робости почтения. Мемуарная литература сохранила бесчисленное количество свидетельств такого рода (“Согласие” №4”, Лос-Анжелес).

Про Николая I можно сказать то же, что сказал Минье про Людовика XVI: “Он, может быть, единственный из государей, который, не имея никаких страстей, не имел и страсти к власти, и который соединял оба качества, характеризующие хороших королей: страх Божий и любовь к народу”.

Настоящий духовный облик Николая I вовсе не таков, каким его представляли, и до сих пор представляют, поверившие в созданные о нем русской интеллигенцией лживые мифы. Только теперь, после убийства русским масонами и интеллигентами русской монархии, они позволяют себе иногда вскользь, глухо говорить о том, что духовный облик Николая I был намеренно искажен. Так, масон В. Маклаков пишет в своих воспоминаниях, что от своих родных и знакомых, знавших лично Николая I, которых никак нельзя было назвать почитателями самодержавия, он никогда не слышал о нем отзывов, подобных отзывам Герцена. Маклаков признается, что, прочитав впервые клеветнические инсинуации Герцена, он не знал кому верить — Герцену, или родным и знакомым, совершенно иначе расценивавшим личность Николая I.

И чем дальше шло время, тем правдивый образ Николая I искажался все больше и больше. Ложь, постоянно и многократно повторяемая, со временем приобретает обличье правды. И тогда большинство “за ослушание истине — верят лжи и ослушанию” “Ибо тайна беззакония УЖЕ В ДЕЙСТВИИ, только не совершится до тех пор, пока не будет взят от среды УДЕРЖИВАЮЩИЙ” (Вт. Пос. Ап. Павла Фес. 12, 7).

Николай I и был таким УДЕРЖИВАЮЩИМ. “Император Николай I, — пишет И. Ильин в “Наших задачах” (том II, 554), — удержал России на краю гибели и спас ее от нового “бессмысленного и беспощадного бунта”. Мало того, он дал русской интеллигенции срок, чтобы одуматься, приобрести национально-государственный смысл и вложиться в подготовленные им реформы Александра II. Но она не использовала эту возможность”.

Философ И. Ильин писал в “Наших Задачах” (т. II, стр. 554), что одно из важнейших призваний Государя и Династии состоит в том, чтобы иметь верную, творческую и устойчивую СОЦИАЛЬНУЮ, отнюдь несоциалистическую, идею, т. е. план ведения государственных дел в неуклонном направлении свободной духовности, справедливости и хозяйственной продуктивности. Государь, не имеющий творческой социальной идеи, будет править от случая к случаю, от наущения к наущению, а может быть, по отжившей и государственно вредной традиции, а может быть, от каприза к капризу. А между тем, он призван к своего рода СОЦИАЛЬНОМУ ЯСНОВИДЕНИЮ: его прозорливость и дальнозоркость должна верно видеть, что именно (и именно у его народа) может развязать творческие силы, подвигнуть его к хозяйственному и культурному расцвету и пробудить в нем волю к справедливости.

Для этого Государь призван стоять над всеми сословиями, классами и над всякими партиями: он должен быть свободен от заговорщиков, его выдвинувших, от легионов, его провозглашающих, от банкиров, его финансирующих и от мировой закулисы (т. е. масонов. — Б. Б.), пытающейся связать его государственную волю”.

Николай I был свободен от воли заговорщиков, потому что его выдвинули не заговорщики, не какой-нибудь из классов, а мужество и чувство долго перед Россией. Он стоял над всеми сословиями и классами России и был не сословным, а Народным Царем. Он не зависел ни от гвардии, ни от дворянства, ни от банкиров.

Но Николай I так же, как его предшественник, не понял всей важности восстановления духовной независимости Церкви, без чего не могло быть основного условия необходимого для возрождения идеи Третьего Рима. А только в идее Третьего Рима цари могли приобрести отвечающую стремлениям русской души “верную, творческую и устойчивую” религиозно-социальную идею, цель которой создание Святой Руси — подлинно христианского государства.

В статье “Роковая двуликость Императорской России” (сб. “Прав. Путь”, за 1957 г.) архим. Константин пишет, что величайший идеологический завет прошлого, что Россия должна стремиться стать Третьим Римом, Святой Русью, подлинным христианским государством “...намеренно забыт русскими историками”. “...Возьмем в руки курсы и учебники... С особой внимательностью будет изображено то, на чем есть печать личности в ее противостоянии общему укладу или хотя бы в обособлении от него. Исследователь любезно лобызает то, на чем находит печать духа, ему родственного, и под этим углом зрения воспринимает все прошлое — не в его целостности, ему уже чуждой. Только так можно объяснить, что за пределами его интереса осталось дело жизни митрополита Макария, как нечто официальное, безличное, казенное.

Идеологический стержень нашего прошлого оказался вынут и отброшен в сторону. Все внимание сосредоточено на частных явлениях, а московское “все”, воплотившееся в творении митрополита Макария, осталось вовсе без внимания. Это — пример не исключительный. Вся наша историческая наука проникнута стремлением уложить события в рамки западной историософии. Будем ли мы говорить о пионерах, Татищеве, Щербатове, Болтине, Карамзине, или корифеях последнего времени, Соловьеве, Ключевском, Платонове и их школах, найдем неизменное расхождение, если не полный разрыв, между сознанием историка и сознанием церковно-православным. Русское прошлое воспринимается не как самоценность, а как пройденный этап, поглощенный временем.

Вечное содержание, промыслительно заложенное в нашем прошлом, упраздняется. Не хранение этого вечного сокровища, задача вновь возникающих поколений, а создание новых ценностей, под углом зрения которых получает оценку прошлое”.

Архимандрит Константин верно указывает, что идейной основой русского подлинного консерватизма может быть только идея Третьего Рима. “Что такое — Историческая Россия? Это не просто государство. Это и не особый исторический мир. Это — национально-государственное образование, которое было промыслительно взращено для того, чтобы на его плечи могло быть возложено ответственнейшее послушание: стать Третьим Римом — и которое и стало им, в образе Московского Царства, принявшего наследие Византии. Что может значить понятие консерватизма применительно к такому национально-государственному образованию? Это не сохранение в неприкосновенности тех или иных свойств и начал, особенностей и обыкновений, которые стали традиционной принадлежностью государственной, общественной, народной, даже церковной жизни, ни в отдельности, ни под каким-либо собирательным знаком. ЭТО — СОБЛЮДЕНИЕ ВЕРНОСТИ СВОЕМУ ПРИЗВАНИЮ ТРЕТЬЕГО РИМА. Пред этой задачей относительными показаться могут самые “консервативные” установки, способные превратиться в начало революционное, противленческое, бунтарское, если они противопоставляются, как нечто абсолютное, основной задаче Российского Целого: быть и остаться Третьим Римом.

Совсем, конечно, не обязательно, чтобы именно под этим лозунгом творился этот “консерватизм”. Он может оставаться и никак не формулированным. Но именно он должен ОПРЕДЕЛИТЬ все поведение, и семьи, и общества, и государства — каждого отдельного элемента Российского Целого. Церковь не мыслится отдельно от государства, которое не мыслится, в свою очередь, раздельно от Царя, находящегося в таинственно-благодатной неотрывности от Церкви — и весь народ в целом обнимается началом служения Вере, в этом видя и задачу каждого отдельного человека, спасающего свою душу в этом святом общении и всего Русского Целого, милостью Божией превращенного в Православное Царство, хранящее веру во вселенной до Второго Пришествия Христова. Вот, что такое Историческая Россия”.

Против подобного определения, что должно быть идейной основой истинного русского консерватизма — возражать не приходится. Но приходится возразить против других, неточных формулировок автора. Упрек архим. Константина, который он адресует к русским историкам, что они отбросили в сторону “идеологический стержень нашего прошлого”, в первую очередь, должен быть обращен не к историкам Петербургского периода, а к иерархам Православной Церкви, которые вспоминали об идее Третьего Рима во все время этого периода не чаще, чем историки.

V

Допетровская Русь — не была, конечно, Святой Русью, Святая Русь — это только идеал, к которому стремилась допетровская Русь, которая не хотела быть ни прекрасной, ни богатой, ни сильной, а стремилась стать Святой Русью.

“Ни “Старая Англия”, ни “Прекрасная Франция”, ни “Ученая Германия”, ни “Благородная Испания” — никто из христианских наций не пленился самым существенным призывом церкви, ни более, ни менее как именно к святости, свойству Божественному. А вот неученая, бедная, смиренная, грустная северная страна не обольстилась, гордыми и тщеславными эпитетами и вдруг дерзнула претендовать, если хотите, на сверхгордый эпитет “святой”, посвятила себя сверхземному идеалу святости, отдала ему свое сердце. Психея нации захотела стать невестой Жениха Небесного, и этим выявила свое благородство и свое величие...” (“Владимирский сборник”, Белград).

“...русский человек ничего не знает выше христианства, да и представить не может. Он всю землю свою, всю общность, всю Россию назвал христианством, “крестьянством”. Вникните в православие: это вовсе не одна только церковность и обрядность, это живое чувство, обратившееся у народа нашего в одну из тех основных живых сил, без которых не живут нации” (Достоевский). Подобная оценка Достоевского не есть неумеренное преувеличение. Так же оценивают русский народ и европейские историки и философы, преодолевшие высокомерие европейского шовинизма. Французский историк Леруа Болье пишет:

“Русский народ должен быть поставлен первым среди многих истинно христианских народов. Он христианин не только по своим обрядам, по своей внешности, чему он придает такое большое значение: без форм нет и сущности; он христианин по своему нутру, по своему духу. Евангельское золото в Церкви. В русском народе кроется дух христианства, такой нежный, такой особый, какой не встречается в других народах Европы”.

Немец В. Шубарт пишет в “Европа и душа Востока”: “В противоположность прометеевскому человеку, русский обладает христианскими добродетелями в качестве постоянных национальных свойств. Русские были христианами еще до обращения в христианство”.

“Гармонический дух живет во всем древнейшем русском христианстве. Православная Церковь принципиально терпима. Она отрицает насильственное распространение своего учения и порабощение совести. Она меняет свое поведение только со времен Петра I, когда, подпав под главенство государства, она допустила ущемление им своих благородных принципов”.

Москва всегда смотрела на Константинополь, как на крепость Православия среди латинского и басурманского моря. И взятие Византии турками глубоко потрясло всех жителей Московской Руси. “...с самого покорения Константинополя, — пишет Достоевский в “Дневнике Писателя” (1877 г.), весь огромный христианский Восток невольно и вдруг обратил свой молящий взгляд на далекую Россию, только что вышедшую тогда из своего татарского рабства, и как бы предугадал в ней будущее ее могущество, свой будущий всеединящий центр себе во спасение. Россия же немедленно и не колеблясь приняла знамя Востока и поставила царьградского двуглавого орла выше своего древнего герба и тем как бы приняла обязательство перед всем православием; хранить его и все народы, его исповедующие, от конечной гибели. В то же время и весь русский народ совершенно подтвердил новое назначение России и царя своего в грядущих судьбах всего Восточного мира. С тех пор главное, излюбленное наименование царя своего народа твердо и неуклонно поставил и до сих пор видит в слове: “православный”, “Царь православный”. Назвав так царя своего, он как бы признал в наименовании этом и назначение его, — назначение охранителя, единителя, а когда прогремит веление Божие, — и освободителя православия и всего христианства, его исповедующего, от мусульманского и западного еретичества”.

Еще большее потрясение испытали жители Средневековой Руси, чем от известия от взятия Константинополя басурманами, при получении известия, что Константинопольский патриарх и епископы на восьмом соборе во Флоренции в 1439 году отступились от праотеческого православия и заключили унию с латинянами.

“С 1453 г. суд Божий над Вторым Римом стал уже ясен для всех простецов. Когда агарянская мерзость запустения стала на месте святе, и св. София превратилась в мечеть, а вселенский патриарх в раба султан, тогда мистическим центром мира стала Москва — Третий и последний Рим. Это страшная, дух захватывающая высота историософского созерцания и еще более страшная ответственность! Ряд московских публицистов высокого литературного достоинства, с вдохновением, возвышающемся до пророчества, с красноречием подлинно художественным не пишет, а поет ослепительные гимны русскому правоверию, Белому царю московскому и Белой пресветлой России. Пульс духовного волнения души русской возвышается до библейских высот.

Святая Русь оправдала свою претензию на деле. Она взяла на себя героическую ответственность — защитницы православия во всем мире, она стала в своих глазах мировой нацией, ибо Московская держава стала вдруг последней носительницей, броней и сосудом Царства Христова в истории — Римом Третьим, а Четвертому Риму уже не бывать... Так юная и смиренная душа народа — ученика в христианстве, в трагическом испуге за судьбы церкви, выросла в исполина. Так родилось великодержавное сознание русского народа и осмыслилась пред ним его последняя и вечная миссия. Тот, кто дерзнул, еще не сбросив с себя окончательно ига Орды, без школ и университетов, не сменив еще лаптей на сапоги, уже вместить духовное бремя и всемирную перспективу Рима, тот показал, себя по природе способным на великие, тот внутренне стал великим. Это преданность и верность русской души Православию — породили незабываемую, исторически необратимую русскую культурную великодержавность и ее своеобразие.

Отвержение Московской Русью флорентийской унии, по верной характеристике нашего историка С. М. Соловьева, “есть одно из тех великих решений, которые на многие века вперед определяют судьбу народов... Верность древнему благочестию, провозглашенная вел. кн. Василием Васильевичем, поддержала самостоятельность северо-восточной Руси в 1612 г., сделала невозможным вступление на московский престол польского королевича, повела к борьбе за веру в польских владениях, произвела соединение Малой России с Великой, условила падение Польши, могущество России и связь последней с единоверными народами Балканского полуострова” (“Владимирский сборник”).

Вот как вера в идею Третьего Рима выражалась у отца Петра I — Тишайшего Царя:

“Говорили, что на Св. Пасху (1656 г.) государь, христосуясь с греческими купцами, бывшими в Москве, сказал между прочим к ним:

“Хотите вы и ждете ли, чтобы я освободил вас из плена и выкупил?”. И когда они отвечали: “Как может быть иначе?, как нам не желать этого?” — он прибавил: “Так, — поэтому, когда вы возвратитесь в свою сторону, просите всех монахов и епископов молить Бога и совершать литургию за меня, чтоб их молитвами дана была мне мощь отрубить голову их врагу”. И, пролив при этом обильные слезы, он сказал потом, обратившись к вельможам: “Мое сердце сокрушается о порабощении этих бедных людей, которые стонут в руках врагов нашей веры. Бог призовет меня к отчету в день суда, если, имея возможность освободить их, я пренебрег этим. — Я не знаю, как долго будет продолжаться это дурное состояние государственных дел, но со времени моего отца и предшественников его, к нам не переставали приходить с жалобой на угнетение поработителей патриархи, епископы, монахи и простые бедняки, из которых ни один не приходил иначе, как только преследуемый суровой печалью и убегая от жестокости своих господ; и я боюсь вопросов, которые мне предложит Творец в тот день: и порешил в своем уме, если Богу угодно, что потрачу все свои войска и свою казну, пролью свою кровь до последней капли, но постараюсь освободить их”. На все это вельможи ответили ему: “Господи, даруй по желанию сердца твоего” (Московское государство при царе Алексее Михайловиче и патриархе Никоне, по запискам архидиакона Павла Алеппского. Соч. Ив. Оболенского. Киев, 1876 г. Стр. 90)

VI

Взяв в виде руководящего религиозно-политического идеала — идеал Святой Руси — русский народ выбрал один из самых трудно достижимых идеалов, этим, во многом, объясняется трагичность хода русской истории: реализовать этот идеал трудно, а отказаться от него, русские, по складу своей души, оформленной Православием не могут.

“Светскости, отчужденной от Церкви не знала Москва. Обособленного от Церкви на Москве ничего не найдешь, как ни шарь по самым потаенным закоулкам. Если что и оказалось как бы вне Церкви, то не в смысле действительной вне-церковности, а в плане церковно-окрашенной борьбы. Равнодушной к Церкви самобытности нельзя представить себе на фоне московской жизни”. (Архим. Константин. “Империя Росс. и Св. Русь”. Сб. “Прав. Русь” за 1958 г.).

Западничество Петра было бунтом против московского Православия. “То была драма — не только личная Петра: общенациональная, Европеизация с неотвратимостью рока легла на Россию. Не внешний облик меняла она русской жизни. Она колебала основы внутреннего мира, упраздняя сплошную целостность церковного сознания, которую, как благодатное свойство русского народа, в его позднем, но одновременно-всеобщем принятии христианства распознал перед лицом соблазна европейских ересей, св. Иосиф Волоцкий. Петровская Реформа ни от кого не требовала неверности Православию, но она отменяла всеобщую связанность русских людей церковным сознанием”. (Архим. Константин. “Роковая двуликость Имперской России”. “Прав. путь”, 1957 г.). “Трагедия Императорской России и заключалась в том, что утрачивала она, даже и оставаясь щитом Святой Руси — видеть ее истинную природу. Не отсюда ли разрыв традиций церковного искусства — буквально возникший с началом Петербургского периода? СВОЕЙ жизнью начинала жить Императорская Россия — СВОЕЙ продолжала жить Святая Русь”. (“Империя Россия и Святая Русь”, стр. 19).

Русская душа, в лучших своих чертах, оформлена и отшлифована Православием. Целостный, гармонический склад русской души — дело Православия. Православие — первое и последнее духовное увлечение русского народа. Поэтому судьба русского народа слита с судьбами Православия и вытекающей из него религиозно-национальной идеей о Святой Руси. Цветет Православие и питает своими живительными соками русскую жизнь и русскую культуру — цветет и русская культура. Никнет Православие, вскоре никнет и вянет и русская жизнь. Н. Лосский в книге “Достоевский и его христианское миропонимание” пишет: “Русский человек может совершать великие подвиги во имя Абсолютного идеала, но он может и глубоко пасть, если утратит его”. Между творческой силой русского и его поступками “не стоит, как ограничивающий и направляющий фактор, его эмпирический характер, не помогает устраивать жизнь легко в привычных формах, но зато и не стесняет свободы” (стр. 374). Безмерность, в которой так часто незаслуженно обвиняют русских, не есть постоянная, неизменная черта русского национального характера. Она проявляется только тогда, когда русский, в силу каких-либо причин, утратит веру в Абсолютный идеал, к которому тянется его душа, значительно более сложная и глубокая, чем душа европейца и американца. Только в этом случае русский человек нарушает меру и решает раз: “Нет ничего — тогда и не надо ничего”.

VII

Как обстояло дело с борьбой за возрождение идеи Третьего Рима в царствование Николая I?

Как, например, относился к задаче восстановления патриаршества самый выдающийся иерарх Николаевской эпохи Московский митр. Филарет? Для Филарета, как указывает митр. Антоний даже “не возникал вопрос о неканоничности высшего церковного управления в России и, хотя он по своему авторитету среди других русских иерархов, несомненно был первым из них, являясь как бы русским Патриархом, но он никогда не поднимал вопроса о необходимости восстановления патриаршества в России и о неканоничности Святейшего Синода”. (Еп. Никон. Жизнеоп. Блаж. Антония, т. II, стр. 114).

Не ставили перед Николаем I вопрос о необходимости восстановления духовной независимости Церкви и другие видные иерархи. Может быть и понимали необходимость восстановления, но вопрос этот не поднимали, не желая вступать в конфликт с Синодом, боясь пострадать за свои убеждения.

После того, как в первое десятилетие после учреждения синода большая часть епископов побывала в тюрьмах, были расстригаемы, биты кнутом и т.д. воля к сопротивлению у церковной иерархии была сломлена. “В истории Константинопольской Церкви, — свидетельствует Доброклонский в исследовании “Синодальный период”, — после турецкого завоевания, мы не находим ни одного периода такого разгрома епископов и такой бесцеремонности в отношении церковного имущества”.

Православная Церковь не против активного участия в строительстве мирской жизни в духе заветов Христа. Мы знаем и роль монастырей и роль Сергия Радонежского и других выдающихся деятелей Православия в деле строительства национального государства и русского общества в допетровское время и в деле защиты Руси в допетровское время. В произнесенной в Московской Духовной Академии речи в день 500-летнего юбилея Преподобного Сергия, Ключевский говорил, что имя Сергия Радонежского неразрывно связано с именами его современников — митрополита Алексия и св. Стефана. “Ни одно из этих имен нельзя произнести, не вспомнив двух остальных. Эта присноблаженная троица ярким созвездием блещет в нашем XIV в., делая его зарей политического и нравственного возрождения Русской земли”. “Все три св. мужа, подвизаясь каждый на своем поприще, делали одно общее дело, которое простиралось далеко за пределы церковной жизни и широко захватывало политическое положение всего народа. Это дело — укрепление Русского государства, над созиданием которого по-своему трудились московские князья XIV в.”. “Потому ведь и удалось московским князьям так успешно собрать в своих руках материальные, политические силы всего русского народа, что им дружно содействовали добровольно соединившиеся духовные его силы”.

Лишенная духовной самостоятельности Церковь перестает активно участвовать в развитии духовной и социальной жизни народа”. “...церковная реформа Петра была уничтожением ПРЕЖНИХ ЦЕРКОВНЫХ ОСНОВ РУССКОЙ ЖИЗНИ. После Петра православие перестало быть ОПРЕДЕЛЯЮЩЕЙ СТИХИЕЙ государственного строительства в России; оно продолжало существовать, определяло жизнь, жизнь масс народа, процветало в монастырях, скитах, давало святых, но оно уже не было той связывающей само государство стихией, которое отметало бы влияние любых философских систем, постепенно друг друга сменяющих”. “Все Петровское церковное законодательство есть разрушение основ церковной и царской власти, связанной не только догматами веры, но и вселенскими канонами Церкви. Таким образом, пример нарушения границ должного и допустимого для государства ДАН В РОССИИ ВПЕРВЫЕ не в XX столетии, а в XVII и ОСОБЕННО В НАЧАЛЕ XVIII и также не снизу, а сверху, опередив Францию во времени” (М. Зызыкин. Патриарх Никон).

“...насильственная противоканоническая реформа Петра, — говорил на Предсоборном Присутствии в 1906 году митр. Антоний, — обезличила и ЗАТМИЛА РЕЛИГИОЗНОЕ СОЗНАНИЕ НАРОДА, превратила духовенство в касту. Реформа эта, приведя русскую Церковь под господство государственного чиновника, лишила Церковь ПРИЛИЧЕСТВУЮЩЕГО ЕЙ ОДУШЕВЛЕНИЯ И ДЕРЗНОВЕНИЯ и положила начало отступления от благочестия во исполнение Божьего глагола: “Поражу пастыря и разойдутся овцы”.

Овцы разошлись после того, как СНАЧАЛА были поражены пастыри. Уже в первой трети XVIII века авторитет государства совершенно заслонил авторитет Церкви. Православная Церковь перестала быть определяющей стихией русской жизни. Церковная иерархия почти безропотно выполняла то, что ей приказывала светская власть. В ослабленной расколом церкви почти не было священнослужителей, готовых пойти, как старообрядцы, на муки и смерть, но не освящать авторитетом церкви возникшее на основе крепостной зависимости крепостное право мало чем отличавшееся от рабства.

VIII

“Если до царствования Николая I Церковь была объектом гонений со стороны государства, то в царствования его преследования Церкви прекращаются, но она по-прежнему находится в пленении у светской власти: перестает быть гонимой, но не становится духовно независимой. Количество церквей и монастырей увеличивается, проявляется большая забота по отношению к духовенству и его нуждам, но, основного, что только могло бы вывести Церковь из того глубокого кризиса, в котором она находилась — сделано не было. Патриаршество не было восстановлено.

В церковно-общественной жизни Филаретовской эпохи по определению митр. Антония “продолжалось протестантское влияние, внесенное в русскую церковную жизнь, церковной реформой Петра I, соединенное при этом с духом формализма. В богословско-научной и учебной области было непререкаемым авторитетом “Исповедание Петра Могилы”, находившееся под влиянием католических идей. Такое сочетание протестантских, католических и православных идей и создало тип Московского иерарха сановника (Митр. Филарета. — Б. Б.), надолго подчинившего своему влиянию церковную жизнь не только Москвы, но и всей России.

Благодаря такому направлению в деятельности высшей иерархии в России закреплялось то положение, при котором духовенство было одним из сословий, а Церковь одним из ведомств в государстве и притом ВЕДОМСТВОМ ВТОРОСТЕПЕННЫМ, ПОЧТИ НЕ ИМЕВШИМ ВЛИЯНИЯ НА НАПРАВЛЕНИЕ ГОСУДАРСТВЕННОЙ И ОБЩЕСТВЕННОЙ ЖИЗНИ, а священники становились ВТОРОСТЕПЕННЫМИ ЧИНОВНИКАМИ В ГОСУДАРСТВЕ.

Конечно, громадное большинство российских епископов были людьми безупречной жизни и высокого личного религиозного духа, но общая тенденция этой эпохи заключалась в проникновении их казенно-формальным духом. Среди низшего духовенства было большое число самоотверженных пастырей, но в своей духовной жизни они питались не столько влиянием своих архипастырей, сколько неисчерпаемым запасом церковно-народного духа” (Еп. Никон. Жизнеоп. Блаж. Антония, I, стр. 115).

После запрещения масонства Николаем I, во главе Синода не смогли быть уже более масоны и атеисты, как это было ранее, но поскольку Церковь по-прежнему управлялась назначенными царем чиновниками, она по-прежнему не обладала необходимой ей духовной свободой действий в религиозной сфере. Преследования кончаются, но духовное порабощение остается.

Процесс управления Православной Церковью с помощью чиновников, выбиравших членами Синода наиболее покладистых князей церкви, развивался в николаевскую эпоху все дальше, по линии дальнейшего попирания остатков духовной независимости Церкви.

До 1833 года, обер-прокурором был кн. П. С. Мещерский, занимавший эту должность с 1817 года и бывший в эпоху активного наступления русского и мирового масонства на Православие правой рукой министра Духовных дел и Народного Просвещения кн. А. Н. Голицына, которому он, как обер-прокурор подчинялся.

После кн. Мещерского обер-прокурором стал С. Д. Нечаев. Автор книги “Император Николай I — Православный Царь”. Н. Тальберг пишет: “При нем усилилось значение занимавшейся им должности”. После Нечаева обер-прокурором был назначен воспитанник иезуитов... гусарский полковник Протасов. Протасов стал командовать Церковью, как подчиненной ему воинской частью”. “Сказалась и прежняя его служба, — отмечает Тальберг. — ...Им еще более усилено было значение обер-прокурора и налажен административный аппарат Синода”. Протасов был рационалист, поклонник Запада.

За туманными намеками Тальберга скрывается трагедия усиливающегося административного нажима на Православную Церковь в эпоху, КОГДА ОКОНЧАТЕЛЬНО РЕШАЛАСЬ СУДЬБА ПРАВОСЛАВИЯ И ПЛЕНИВШЕЙ ЕГО СВЕТСКОЙ ВЛАСТИ. Ведь годы царствования Николая I, когда еще не окреп духовный отпрыск запрещенного масонства, только что возникший Орден Р. И. — были последними годами, когда Православная Церковь в случае восстановления патриаршества, может быть, смогла бы еще вернуть свою былую духовную силу и свое влияние на народ.

IX

“Несмотря на провозглашение лозунга “Православие, Самодержавие, Народность” в царствование Николая I, — как указывает митр. Антоний, — “церковная жизнь подвергалась все большему порабощению со стороны государства и такое направление жизни последнего подчеркивалось и во внешних символах правительственных действий. Здание Синода было переведено в другое помещение, рядом с совершенно одинаковым зданием Сената”. “...В синодальном зале было поставлено председательское царское кресло. Но еще более унижающий характер имели в этом зале два больших портрета, остававшиеся там до последних дней. Первый — портрет Петра I, указывающего рукою на книгу Регламента со словами: “Для сего постановили мы учредить такую коллегию”, и проч. (Слова кощунственные в отношении Богоучрежденной церковной власти). Левою рукою император грозил заседанию Синода. Наверно во всей Империи нет учреждения, в коем был бы изображен Государь, с угрожающим этому учреждению жестом. Впрочем, дело, конечно, не в символах, а в том, что в это время, а также в следующее царствование, церковная иерархия и церковная жизнь были явлением не покровительствуемым государством, а разве только терпимым с неудовольствием”.

“Мы хотим сказать, — писал в одной из статей митр. Антоний, — что отношение правительства к Церкви с 18-го и 19-го веков было не столько покровительственное, сколько подозрительное, враждебное”. Покровительствовался только известный минимум религиозности, необходимой для сохранения воинами присяги и нравственного благополучия в общественной жизни” (См. “Епископ Никон”. Т. I, стр. 53). “На всякое сильное проявление православного религиозного чувства, — пишет он в другой статье, — в народе и в духовенстве взирали с такою же враждебной опасливостью, как в Регламенте Петра Великого. И в этом трогательно объединились и правительство, и школа, и общество и притом в одинаковой степени общество КОНСЕРВАТИВНОЕ и ОППОЗИЦИОННОЕ”.

Таков был трагический результат того, что в течение 150 лет Православная Церковь жила и действовала согласно неправославного по духу своему Духовного Регламента Петра I. Ибо этот Регламент, как пишет современный богослов, “лишал духовенство первенствующего положения в государстве и делал церковь уже не указательницей идеалов, которые призвано воспринимать и осуществлять государство, а просто одним из учреждений, департаментом полиции нравов”. Церковь уже — не сила нравственно-воспитательная, а учреждение, в котором физическое принуждение возводится в систему. Сама проповедь церковная из живого слова превращается в сухую мораль, регламентированную правительством до мелочей, и Церковь лишается положения свободной воспитательницы народа, свободно отзывающейся на все явления жизни” (М. Зызыкин. Патриарх Никон).

Пламя Православия тихо горело только в “тиши монастырей, и особенно в лице “старцев”, к которым прибегали для поучения и утешения тысячи людей из всех слоев русского народа. Художественное изображение того, как действует “старец”, известно всему миру из романа Достоевского “Братья Карамазовы”, где дан образ старца Зосимы” (Н. О. Лосский. Характер русского народа, стр. 19). “Православие блюлось верующим, но чуждым научной формулировке своей веры народом, в монастырях с учениками Паисия Величковского, в Саровской Пустыни, одним словом там, где истинам веры научились не в богословской школе, а в творениях св.. Отцов и в православном быте” (Прот. Граббе, “А. С. Хомяков и его богословские взгляды”, “Прав. Путь”, 1954 г., стр. 3).

Упадок Православия в его целом, порождал опасные явления: если высшее и низшее духовенство коснело, по определению митр. Антония “в традициях латинской школы и теоретической богословской схоластики” то “народ отстранялся все далее и далее от церковной книги и от церковного клироса, и, что еще печальнее, остался одиноким в своем религиозном быту, в своих постах, богомолениях, паломничестве. Духовенство делалось все ученее, все культурнее, а народ все невежественнее и менее освоенным с православной дисциплиной”.

* * *

Преследования старообрядчества продолжаются и в царствование Николая I. А старообрядцы являлись в это время духовно наиболее стойкой частью русского народа. Еще в 1866 году большой знаток старообрядчества Мельников-Печерский писал министру внутренних дел: “Главный оплот будущего России все-таки вижу в старообрядцах. А восстановление русского духа, старобытной нашей жизни все-таки произойдет от образованных старообрядцев, которые тогда не раскольники будут”. Преследование же старообрядцев, разорение их скитов настраивало их враждебно к правительству. В отчете Ш отделения за 1839 г. Николаю I есть, например, следующая фраза “и в последние годы преследования раскольников вооружило их и против правительства так, что их скиты сделались центром этого зла (осуждения крепостного права. — Б. Б.). Там наиболее пророчеств и толков, основанных на священном писании”.

II. Роль Гоголя в развитии русского национального мировоззрения

I

Ход идейного развития образованного общества в царствование Николая I двигался в направлении раскола общества на два идейно непримиримых лагеря. Николаевская эпоха — эпоха упорной беспрерывной идеологической борьбы между сторонниками восстановления исконных русских традиций и членами возникшего Ордена Русской Интеллигенции. ЭТО ЭПОХА ТРЕТЬЕГО И ОКОНЧАТЕЛЬНОГО РАСКОЛА РУССКОГО ОБРАЗОВАННОГО ОБЩЕСТВА. Это — эпоха напряженной политической и идеологической борьбы, Николая I и его немногих единомышленников с непримиримыми врагами Православия, Самодержавия и русской самобытной культуры и ее самобытных политических, религиозных и социальных традиций — с масонами и их духовными учениками внутри России и вне ее.

В этой борьбе победить должны были представители того лагеря, в ряды которого вольется большинство жертвенно настроенной молодежи, готовой во имя исповедуемых ею идеалов на любые жертвы во имя блага России. Главных, определявших судьбу России, решения могло быть два. Первое — если бы в исковерканной духовным подражанием Европе России, сторонникам самобытного развития, удалось бы создать Орден Борцов за Святую Русь и вовлечь в ряды его большинство политически активной идеалистически настроенной молодежи. Этот орден, конечно, не должен был бы носить столь высокопарное название, высокопарность не в русском духе, он мог бы носить какое угодно название, но он должен был стать подлинным национально-консервативным слоем, который был разгромлен Петром I и без восстановления которого не могла быть правильно решена задача национального возрождения. Второе решение — вовлечение идеалистически настроенной, политически активной молодежи, идейными выкормышами русского вольтерьянства, в Орден Борцов против Православия и Самодержавия.

“Где же тот, — писал Гоголь во второй части “Мертвых душ”, — кто бы на родном языке русской души нашей умел бы нам сказать это всемогущее слово: ВПЕРЕД? Кто, зная все силы и свойства и глубину нашей природы, одним чародейным мановением мог бы устремить на высокую жизнь? Какими словами, какой любовью заплатил бы ему благодарный русский человек. Но века проходят за веками, позорной ленью и безумной деятельностью незрелого юноши объемлется... и не дается Богом муж, умеющий произносить его...”

Нет, уже в эпоху Николая I был тот, кто в огненных словах сказал на русском языке, что наступили последние сроки борьбы за будущее России, что ждать больше нельзя, что все кому дорога судьба России должны вступить в Орден Борцов за Святую Русь. Гоголь, также как и славянофилы, с которыми он был идейно близок, сказал почти все, что было необходимо в основном знать для желающих вступить в Орден Борцов за Святую Русь.

Смерть Пушкина затруднила борьбу за национальное возрождение, но тем не менее борьба продолжалась. Выдающимся борцом за русское мировоззрение был Н. В. Гоголь. Гоголь не только гениальный писатель, творческие устремления которого совершенно лживо, в своих политических целях истолкованы идеологами Ордена Р. И., но и выдающийся религиозный мыслитель. Но это замалчивается до сих пор, как замалчивается, что Пушкин является выдающимся политическим мыслителем национального направления. Вот, где истинные причины плохо скрытой, а иногда и не скрываемой ненависти к Пушкину и Гоголю со стороны доживающих свои последние презренные дни членов Ордена Русской Интеллигенции.

Гоголь так же, как и зрелый Пушкин, отрицательно относился и к заговору декабристов и к масонам. Во второй части “Мертвых душ”, описывая приезд Чичикова к Тентетникову, Гоголь писал: “Андрей Иванович струсил. Он принял его за чиновника от правительства. Надобно сказать, что в молодости своей он было замешался в одно неразумное дело. Два философа из гусар, начитавшиеся всяких брошюр, да не докончивший учебного курса эстетик, да промотавшийся игрок затеяли какое-то филантропическое общество под верховным распоряжением старого плута и масона и тоже карточного игрока, но красноречивейшего человека. Общество было устроено с обширною целью — доставить прочное счастие всему человечеству, от берегов Темзы до Камчатки”.

Члены Ордена Р. И., используя жульническим образом литературное наследство Гоголя в своих политических целях, до наших дней сохранили черную ненависть к Гоголю, как мыслителю. Член Ордена наших дней Н. Валентинов пишет, например, в статье “Европейцы и русские поля” (“Новое русское слово”, август 1957 г.)

“Но я вступаю на Никитский бульвар и иду мимо дома с мемориальной доской: здесь жил и скончался Гоголь. Вот уж поистине черная противоположность светлому Пушкину. Как бы мы ни ценили его “Мертвые Души”, нельзя забыть отвратительную книгу “Выбранные места из переписки с друзьями”. В ней до конца выговариваются идеи, инспирировавшие “Мертвые Души”, все помыслы его последних лет. Эта книга дышит черносотенным, “стрелецким” антиевропеизмом, тупым ультранационализмом и реакцией. Гоголь желал превратить всю Россию в деспотически организованный и управляемый монастырь. Для него церковь и духовенство — орудия для управления крестьянством, которому нужно разными способами вбивать мысль беспрекословно подчиняться помещикам, как власти данной Богом.

Отвратительны его советы не учить мужика грамоте, так как, одолев ее, он начнет читать “пустые книжки европейских человеколюбцев”. Отвратительно вообще его презрение к Европе, его убеждение, что нам русским там нечему учиться, ибо не пройдет и десяток лет и Европа придет к нам “не за покупкой пеньки и сала, а за покупкой мудрости, которую не продают больше на европейских рынках”. Многие страницы из “Переписки с друзьями” без краски стыда читать невозможно”.

А масон М. Алданов, обеляя в книге “Загадка Толстого” Л. Толстого, идет по следам Белинского и обвиняет Пушкина и Гоголя в рассчитанном пресмыкательстве перед Николаем I. В душонках русских европейцев не может зародиться мысль, что можно быть преданным царю без всяких задних мыслей.

В. Белинский писал Боткину, что “Выбранные места”, — это “артистически рассчитанная подлость”, что Гоголь “Это Тайлеран, кардинал Фош, который всю жизнь обманывал Бога, а при смерти надул сатану”. А еще раньше, писал насчет “Рима” в 1842 году тому же Боткину: “Страшно подумать о Гоголе: ведь во всем, что ни писал — одна натура, как в животном. Невежество абсолютное. Что наблевал о Париже-то”.

После появления “Выбранных мест из переписки с друзьями”, Белинский упрекал Гоголя, что он написал эту книгу с единственной целью подслужиться к Царской семье.

Отказывая Гоголю в уме, Белинский не постеснялся написать, что “некоторые остановились было на мысли, что ваша книга есть плод умственного расстройства, близкого к положительному сумасшествию (хорош стиль, неправда ли!? — Б. Б.), но они скоро отступились от такого заключения — ясно, книга писана не день, не неделю, не месяц, а может быть год, два или три; в ней есть связь, сквозь небрежное изложение проглядывает обдуманность, и гимн властям предержащим хорошо устраивает земное положение набожного автора. Вот почему в Петербурге разошелся слух, будто вы написали эту книгу с целью попасть в наставники к сыну Наследника”.

Прием клеветы, — это типичный прием революционных кругов. Не брезгует им и Белинский. Революционная пропаганда в России всегда была связана не только с определенным кругом идей, но и с определенным кругом методов пропаганды этих идей.

А главный из этих методов — клевета, во всем, и во всех возможных видах. По этому масонско-интеллигентскому методу действует и масон Алданов, пишет книгу о Толстом, а лягает своими масонскими копытами Пушкина и Гоголя. “Пушкин, — пишет Алданов, — мог написать “Стансы”, когда кости повешенных декабристов еще не истлели в могиле; одобряя закрытие “Московского Телеграфа”, ибо “мудрено с большой наглостью проповедовать якобинизм перед носом правительства”; после пяти лет “славы и добра” написал “Клеветникам России” и в то же время корил Мицкевича политиканством. Он брал денежные подарки от правительства Николая I, просил об увеличении этих “ссуд”, прекрасно зная, какой ценой они достаются”.

Нужно быть очень подлым человеком, чтобы приписать Пушкину то, что приписывает ему Алданов. А про Гоголя эта иудейско-масонская “гордость” русской эмиграции клевещет уже совсем без стеснений. “Гоголь, — пишет он, — жил в настоящем смысле слова подачками правительства, ходатайствуя о них через Третье отделение” (стр. 107-108).

II

“Замечательно, — пишет проф. Андреев в статье “Религиозное лицо Гоголя”, — что при виде общественно-политических недостатков, Гоголь ни на минуту не склоняется к революционным настроениям, а намеревается личным участием в общественной и государственной жизни страны — содействовать искоренению этих недостатков”.

Один из умнейших людей Николаевской эпохи, после Пушкина — Ф. Тютчев подчеркивал, что “РЕВОЛЮЦИЯ ПРЕЖДЕ ВСЕГО — ВРАГ ХРИСТИАНСТВА. АНТИХРИСТИАНСКОЕ НАСТРОЕНИЕ ЕСТЬ ДУША РЕВОЛЮЦИИ”. Прекрасно понимал антихристианскую настроенность души революции и Гоголь. “Время настанет сумасшедшее, — пишет Гоголь Жуковскому. — Человечество нынешнего века свихнуло с пути только от того, что вообразило, будто нужно работать для себя, а не для Бога”. Гоголь ясно понимал, что темные силы не отказались от своих целей и, что, они во всех странах Европы ведут тайную упорную борьбу против христианства и монархий. Гоголь ясно понимал, что судьба христианства и европейских монархий решается в современную ему эпоху.

Человек XIX столетия, несмотря на кровавый опыт Французской революции, не смирился, а еще более возгордился своим умом. А эта гордость, — по мнению Гоголя, — может принести только еще более страшные плоды. “Гордость ума, с тревогой констатирует Гоголь в статье “Светлое Воскресенье”, — никогда еще не возрастала она до такой силы, как в девятнадцатом столетии”.

Белинский, возлагавший все надежды на европейскую культуру, на силу разума, на социализм, не видел то, что видел Гоголь, писавший в статье “Светлое Воскресение”, что человечество влюбилось в ум свой. “...Но есть страшное препятствие (воспраздновать нынешнему веку светлый праздник), — имя ему — гордость. Обрадовавшись тому, что стало во много лучше своих предков, человечество нынешнего века влюбилось в чистоту и красоту свою”. Но особенно сильна ныне гордость ума. “Ум для современного человечества — святыня: во всем усомнится он — в сердце человека, которого несколько лет знал, в правде, в Боге усомнится — но не усомнится в своем уме”.

Гоголь сильно и остро предвидел то, о чем позже с такой силой писал Достоевский: “Страшны разрушительные действия страстей человеческого ума, получивших свое воплощение в увлечении социализмом — то есть в социальном утопизме”. Для Гоголя, как для подлинного русского философа: “...Ум не есть высшая в нас способность. Его должность не больше как полицейская. Он может только привести в порядок и расставить по местам то, что у нас уже есть”. “...Разум есть несравненно высшая способность, но она приобретается не иначе, как победа над страстями...” “Но и разум не дает полной возможности человеку стремиться вперед, есть высшая еще способность, имя ей — мудрость, и ее может дать нам один Христос”.

“Уже ссоры и брани начались не за какие-нибудь существенные права, не из-за личных ненавистей — нет, не чувственные страсти, но страсти ума начались: уже враждуют лично из несходства мнений, из-за противоречия в мире мысленном. Уже образовались целые партии, друг друга не видевшие, никаких личных сношений не имеющие — и уже друг друга ненавидящие. Поразительно: в то время, когда уже было начали думать люди, что образованием выгнали злобу из мира, злоба другою дорогою, с другого конца входит в мир — дорогою ума, и на крыльях журнальных листов, как всепогубляющая саранча, нападает на сердца людей повсюду. Уже и самого ума почти не слышно. Уже и умные люди начинают говорить, хоть против собственного своего убеждения, из-за того только, чтобы не уступить противной партии, за того только, что гордость не позволяет сознаться перед всеми в ошибке, уже одна чистая злоба воцарилась на место ума”.

“Что значит, что уже правят миром швеи, портные и ремесленники всякого рода, а Божий Помазанники остались в стороне. Люди темные, никому неизвестные, не имеющие мыслей и чистосердечных убеждений, правят мнениями и мыслями умных людей, и газетный листок, признаваемый лживым всеми, становится нечувствительным законодателем его неуважающего человека. Что значат все незаконные эти законы, которые видимо, в виду всех, чертит исходящая снизу нечистая сила — и мир видит весь, и, как очарованный не смеет шевельнуться. Что за страшная насмешка над человечеством”. “И не одного дня не хочет привести (в духе святого праздника) человек девятнадцатого века”. “И не понятной тоскою уже загорелась земля; черствее и черствее становится жизнь; все мельчает и мелеет, и возрастает только в виду у всех один исполинский образ скуки, достигая с каждым днем неизмеримейшего роста. Все глухо, могила повсюду. Боже. Пусто и страшно становится в Твоем мире”.

“Исчезло даже и то наружное добродушное выражение простых веков, которое давало вид, как будто бы человек был ближе к человеку. Гордый ум девятнадцатого столетия истребил его. Диавол выступил уже без маски в мир”.

Ощущение “холода в пустыне” — таково было основное впечатление Гоголя от родившей социализм и марксизм Европы.

III

“Всякому обществу, чтобы держаться и жить, — писал Достоевский, — надо кого-нибудь и что-нибудь уважать непременно, и, главное, всем обществом, а не то, чтобы каждому, как он хочет про себя”. (Дневник Писателя за 1876 г.)

“И в Московской Руси во всех церквах молились: “Боже, утверди Боже, чтобы мы всегда едины были”.

В послепетровской России все начали молиться разным богам, кто Христу, кто Вольтеру, кто Руссо, кто Гегелю, кто Марксу. Все члены Ордена Р. И. молились своим идолам-идеям: “Мы отдадим свои жизни, но сделайте так, чтобы все русские были не едины, ибо только всеобщая рознь дарует победу нам”.

Распад религиозного сознания в высших и образованных слоях общества в Николаевскую эпоху выражался в усиленном дроблении его на взаимооталкивающиеся группировки. Гоголь заметил начало того процесса, завершение которого мы видим в эмиграции”. “Среди России, — пишет Гоголь в “Авторской исповеди”, — я почти не увидел России. Все люди, с которыми я встречался, большею частью любили поговорить о том, что делается в Европе, а не в России. Я узнавал только то, что делается в английском клубе, да кое-что из того, что я и сам уже знал... Я заметил, что почти у всякого образовалась в голове СВОЯ СОБСТВЕННАЯ РОССИЯ, и оттого бесконечные споры”.

В обществе сорванном насильственно с свойственных его духу органических путей политического, религиозного и социального развития, возможны парадоксы любого рода. Всякого рода парадоксами была богата и умственная жизнь оторвавшегося от народных традиций высшего русского общества. Одним из таких парадоксов является отношение представителей европеизировавшихся слоев крепостников к Православию. Принудив с помощью насилий и высшее и низшее духовенство убеждать закрепощенные слои народа, что крепостнические порядки не противоречат духу учения Христа, денационализировавшиеся слои крепостников сами же стали презирать униженную официальную Церковь и ее лишенное свободы действий духовенство, пришли к “убеждению”, что нет возможности соединения прогрессивных убеждений с Православием. И придя к этому дикому убеждению, стали искать более “прогрессивных” форм религии в разных формах масонства, разных видах сектантства или католичества. Где угодно, и как угодно, — только не в Православии.

“Хотя я еще не стар, — писал Хомяков английскому богослову Пальмеру, — но помню время, когда в обществе оно (Православие. — Б. Б.) было предметом глумления и явного презрения. Я был воспитан в благочестивой семье и никогда не стыдился строгого соблюдения обрядов: это навлекало на меня название лицемера, то подозрение в тайной приверженности к латинской церкви: в то время НИКТО НЕ ДОПУСКАЛ ВОЗМОЖНОСТИ СОЕДИНЕНИЯ ПРОГРЕССИВНЫХ УБЕЖДЕНИЙ С ПРАВОСЛАВИЕМ” (Хомяков Соч. II, 353).

Возникновение взгляда о невозможности соединения Православия с прогрессивностью убеждений — является роковым моментом в истории развития русского образованного общества, а так же и в истории Православия. Одной из основных причин обвала русской государственности было именно то, что во времена юности Хомякова и позже, значительные круги русского образованного общества были убеждены в невозможности сочетать прогрессивные убеждения с верностью Православию. Подобный взгляд вызвал падение религиозности в высших слоях крепостников. Когда А. Хомякова с братом “привезли в Петербург, то мальчикам показалось, что их привезли в языческий город, что здесь их заставят переменить веру, и они твердо решили скорее перетерпеть мучения, но не подчиниться чужой вере”.

Многие из владельцев “крещенной собственности” не шли дальше равнодушного исполнения обрядов, а некоторые просто презирали религию своих “рабов”. Вера их мало чем отличалась от “веры” матери И. С. Тургенева. Б. Зайцев пишет в “Жизни Тургенева”, что мать его “считала себя верующей, но к религии относилась странно. Православие для нее какая-то мужицкая вера, на нее и, особенно, на ее служителей она смотрела свысока, вроде как на русскую литературу. Молитвы в Спасском произносились по-французски. Воспитанница читала ежедневно по главе “Imitation de Jesus Christ... (стр. 14)” ...в Светлое Воскресенье 1846 года Варвара Петровна проснулась крайне раздраженная. В церкви звонили — она отлично знала, что на Пасху всегда бывает радостный звон. Но велела позвать “министра”.

— Это что за звон?

— Святая Неделя! Праздник!

— Какой? У меня бы спросили, какая у меня на душе святая неделя. Я больна, огорчена, эти колокола меня беспокоят. Сейчас велеть перестать...

И колокола умолкли — весь пасхальный парад в доме, праздничный стол, куличи, пасхи — все отменено, вместо праздника приказано быть будням, и сама Варвара Петровна три дня провела в комнате с закрытыми ставнями. Их открыли только в четверг. Пасхи в том году просто не было. Зато еще в другой раз она отменила церковный устав об исповеди: приказала оробевшему священнику исповедовать себя публично, при народе”.

И сколько таких Варвар Петровен обоего пола обитало и раньше, и в царствование Николая I на крепостной Руси? Русские архивы и русская мемуарная литература изобилуют фактами возмутительного отношения крепостников к Православию, православным обрядам и православному духовенству.

Уже в царствование Николая I, всего за восемь лет, до отмены крепостного права, отдельные помещики не боялись травить, собаками осмелившегося противоречить им дьякона (См. очерк “Псовая охота” С. Терпигорева опубликованном в томе VIII “Русс. Бог-ство” за 1883 год).

IV

Гоголь зачислен Белинским в основатели русского реализма. Белинский признавался, что, когда он прочел в первый раз юношеские произведения Гоголя “Арабески”, то не понял их. “Они были тогда для меня слишком просты, а, потому, и недоступно высоки”. “Слишком просты”, а, потому, и “недоступно высоки” оказались для Белинского, и для критиков его школы, и все остальные произведения Гоголя. Истинный философско-мистический смысл их остался непонятным. Гоголь был не реалистом, не сатириком, а мистиком, все литературные образы которого — глубокие символы.

Идейное содержание творчества Гоголя неизмеримо глубже, чем то, каковое приписал ему, не понявший его истинный мистически-философский смысл Белинский, и, следовавшие за ним, критики из лагеря интеллигенции.

Философские рассказы Гоголя предваряют появление философских романов Достоевского. “...В русской литературе, — указывает Л. Шестов в “Преодоление самоочевидностей”, — Достоевский не стоит одиноко. Впереди его и даже над ним должен быть поставлен Гоголь”. “Не в одной России, а во всем мире увидел Гоголь бесчисленное множество “мертвых душ”. “Но Гоголь не о России говорил, — пишет Л. Шестов, — ему весь мир представлялся завороженным царством. Достоевский понимал это: “изображая Гоголя, — писал он, — давят ум непосильными вопросами”. Там, где для Белинского и белинских был “реализм” и “сатира” там, для Достоевского, понимавшего истинный смысл гоголевских образов — была глубокая мистика и философия, которая давила ум, даже Достоевского, — “непосильными вопросами”.

Русская интеллигенция истолковала творчество Гоголя самым примитивным образом, в духе выгодном для политических целей Ордена Р. И.: “Мертвые души”, “Ревизор” и другие произведения — это, де, точное изображение Николаевской России — и ничего больше. Но Л. Шестов правильно отмечает, что “Скучно жить на свете, господа!” — этот страшный вопль, который как бы против воли вырвался из души Гоголя, не к России относится. Не потому “скучно”, что на свете больше, чем хотелось Чичиковых, Ноздревых и Собакевичей. Для Гоголя Чичиковы и Ноздревы были не “они”, не другие, которых нужно было “поднять” до себя. Он сам сказал нам — и это не лицемерное смирение, а ужасающая правда — что не других, а себя самого описывал и осмеивал он в героях “Ревизора” и “Мертвых душ”. Книги Гоголя до тех пор останутся для людей запечатанными семью печатями, пока они не согласятся принять это гоголевское признание... Некоторые, очень немногие, чувствуют, что их жизнь есть не жизнь, а смерть. Но и их хватает только на то, чтоб, подобно гоголевским мертвецам, изредка в глухие ночные часы, вырываться из своих могил и тревожить своих оцепеневших соседей страшными, душу раздирающими криками: душно нам, душно!.. Его сверкающие остроумием и несравненным юмором произведения самая потрясающая из мировых трагедий, как и его личная жизненная судьба”.

В одном письме Гоголь указывает, что первый том “Мертвых душ” — “лишь крыльцу ко дворцу”. Современник Гоголя П. Анненков в книге “Замечательное десятилетие” пишет, что “Гоголь ужаснулся успеха романа МЕЖДУ ЗАПАДНИКАМИ и людьми непосредственного чувства, весь погружен был в замысел разоблачить СВОИ НАСТОЯЩИЕ исторические, патриотические, моральные и религиозные воззрения, что, по его мнению, было уже необходимо для понимания готовившейся второй части поэмы. Вместе с тем все более и более созревали в уме его надежда и план наделить, наконец, беспутную русскую жизнь кодексом великих правил и незыблемых аксиом, которые помогли бы ей устроить свой внутренний мир на образец всем другим народы”.

“Друг мой, — пишет Гоголь А. О. Смирновой в 1895 году из Карлсбада, — я не люблю моих сочинений, доселе бывших и напечатанных, и особенно “Мертвые души”. Но вы будете несправедливы, когда будете осуждать за них автора, принимая за карикатуру, насмешку над губерниями, так же, как прежде несправедливо хваливши. Вовсе не губерния и не несколько уродливых помещиков, и не то, что им приписывают, есть предмет “Мертвых душ”. Это пока еще тайна, которая должна была вдруг к изумлению всех (ибо ни одна душа из читателей не догадалась), раскрыться в последующих томах, если бы Богу угодно было продлить жизнь мою и благословить будущий труд. Повторяю вам вновь, что это тайна и КЛЮЧ ОТ НЕЕ ПОКАМЕСТ В ДУШЕ У ОДНОГО ТОЛЬКО АВТОРА”.

Но Белинский истолковывал все литературные произведения как реалистические и сатирические, превращая творчество Гоголя в орудие борьбы против царской власти. Появление “Выбранных мест из переписки”, в которой Гоголь заявил о своем истинном мировоззрении, было встречено создателями Ордена непристойной руганью и непристойной клеветой. “Еще бы, — писал Б. Ширяев в одной из своих статей. — “Перепиской” Гоголь выбил из-под них почву — самого себя, которого они паразитарно облепили”.

V

“Выбранные места из переписки с друзьями”, несмотря на идейную разбросанность книги — являются тем не менее цельной системой русского религиозного миросозерцания. Основная, пронизывающая ее всю идея та, что, прежде чем браться за улучшение общественный условий, необходимо нравственно исправить самого себя — то есть, традиционная мысль Православия. В книге этой исключительной силой и любовью говорится о женщине и ее роли, как сердца семьи (письма III и XXI), о величии и самобытности русской национальной культуры (письма VII, X, XIV), о высоком назначении писателя и о святости слова (письма IV, X, XIV XV, XVIII), о нравственном самоусовершенствовании каждого человека в духе христианского учения (письма II, VI, XII, XVI, XXII), о подлинном и чистом патриотизме (письма X, XIX, XXVI).

Книга эта, грандиозный кодекс нравственных законов русского народа, должна стать предметом самого внимательного изучения и одним из ценнейших руководств по воспитанию молодежи, ибо мысли Гоголя являются поразительно современными, подлинным откровением для строителей будущей, свободной России” (Г. Сидамон. “Осмеянный Пророк”).

“В переписке с друзьями”, — отмечает Б. Ширяев в статье “Скорбящий Гоголь” (“Знамя России” № 57), — Гоголь призывает своих современников ОСОЗНАТЬ САМИХ СЕБЯ, свою национальную душу, свою русскую сущность, свое православное миропонимание, сделать то, к чему в томительных исканиях и томлениях он шел извилистым путем всю свою жизнь. “Выбранные места” — страшный нечеловеческий вопль русской совести, прозревшей и очистившейся от наваждений рационалистического соблазна”.

В “Выбранных местах из переписки с друзьями”, Гоголь, в гениально-простой, понятной всякому среднему человеку форме, развивает глубокое национальное мировоззрение. Мировоззрение это утверждается не на идеях западной, чуждой русском духу, философии, а утверждается на идеях Православия, то есть древней, наиболее чистой форме Христианства.

Гоголь придерживался православного взгляда, что земное относительное счастье можно обрести только глядя на небо, только вырастив духовные крылья, необходимые для полета над стремлениями к греху, живущими в каждой человеческой душе, обуреваемой страстями и соблазнами. Духовные же крылья могут вырасти только из неустанного подвига совершенствования своей души. “Примите к сведению, — сказал однажды Гоголь А. П. Стороженко, — и на будущее время глядите на небо, чтоб сноснее было жить на земле”.

Без нравственного совершенствования души каждого члена общества никакое общество, по мнению Гоголя, не сможет создать более совершенный строй. В записной книжке Гоголя за 1842 год имеется следующая запись: “А чем же, скажи, хороша религия?” “А тем именно, что подчиняет всех одному закону, что всех соединяет хотя в одном. Без нее общество не может существовать, потому что всякий человек имеет свои идеи, и что ни человек, то и думает инако, и хочет строить по своему плану все общество”.

Гоголь, так же как и Пушкин, как и славянофилы, считал, что Россия может спастись только повышением нравственного уровня всех слоев русского общества, путем большой христианизации русской жизни. В этом отношении Гоголь и славянофилы кардинально расходились во взглядах с идеологами западников придерживавшихся масонских взглядов, что главными препятствиями мешающими создать более современный строй в России являются — Православие и Самодержавие и что нравственный уровень русского общества сразу повысится, после уничтожения монархического строя и Православия.

Гоголь не верит, что люди могут спастись без веры в Бога, заменяя веру в Бога — верой в разум человека, как проповедовали это (то есть чисто масонские взгляды) Белинский и другие организаторы Ордена Р. И. “Без любви к Богу, — пишет Гоголь, — никому не спастись”. (Письмо XIX). Прежде чем получить право спасать других, — необходимо, по мнению Гоголя, — сначала стать почище душой, потом уже стараться, чтобы другие почище стали”. (Письмо XXVI).

Гоголь уверен, что духовно односторонние партийные фанатики типа Герцена и Белинского не смогут быть апостолами любви по отношению к реальному, несовершенному, полному страстей и заблуждений современному им человеку. В письме XIV к гр. А. П. Толстому Гоголь пишет: “Друг мой, храни вас Бог от односторонности: с нее всюду человек произведет зло: в литературе, на службе, в семье, в свете, словом везде! Односторонний человек самоуверен; односторонний человек дерзок, односторонний человек всех вооружает против себя. Односторонний человек ни в чем не МОЖЕТ НАЙТИ СЕРЕДИНЫ. Односторонний человек не может быть истинным христианином: он может быть только ФАНАТИКОМ. Односторонность в мыслях показывает только то, что человек еще на дороге к христианству, но не достигнул его, потому что христианство дает уже многосторонность уму”.

Цель жизни Гоголь видит в служении ближнему, в любви к ближнему, но не в той отвлеченной любви к человеку будущего, который вместе с другими членами Ордена Р. И. пылал В. Белинский. Гоголь призывал любить несовершенных людей своей эпохи. Надо полюбить несовершенных людей, греховных людей живущих сейчас, а не воображаемых, прекрасных людей будущего.

“Но как полюбить братьев? — восклицает Гоголь, — как полюбить людей? Душа хочет полюбить прекрасное, а бедные люди так несовершенны, так мало в них прекрасного... (Письмо XIX). Человек девятнадцатого века отталкивает от себя брата”. “Все человечество он готов обнять, а брата не обнимет”.

“...На колени перед Богом, — призывает Гоголь, — и проси у Него гнева и любви. Гнева против того, что губит человека, любви — к бедной душе человека, которую губят со всех сторон и которую губит он сам”. (Письмо XV).

VI

Гоголь первый, после Петра I, поставил снова вопрос о том, что русская жизнь и русская культура должна строиться на идеалах Православия, потому что в идеях Православия “заключена возможность разрешения вопросов, которые ныне в такой остроте встали перед всем человечеством”.

“...равновесие создается на некоторое историческое мгновение, — отмечает архимандрит Константин в статье “Роковая двуликость Императорской России”, — для которого опять-таки лучшей иллюстрацией является Пушкин”. С окончанием этого краткого равновесия раскрылась трагедия Императорской России, основы которой были заложены революцией Петра. “Мистическая пропасть разверзлась между живым еще, многовековые корни имеющим прошлым, и тем, в чем жило имперское будущее. Эту пропасть ощутил мистическими сторонами своего существа Гоголь, дав своим ощущениям выход, со выспренностью своего публицистического пера, в “Переписке с друзьями”. Со всей силой жизненной правды явлена была эта безвыходность предсмертным сожжением второй части “Мертвых душ”. Многозначительность этого движения души подучила свой подлинный смысл только в свете позднейших событий, нами переживаемых. То не личная была только драма, а переживание чуткой душой Гоголя — того разрыва между господствующими идеалами жизни и Церковной Истиной, который присущ Российской “имперской” действительности”.

Гоголь — первый пророк возврата к целостной религиозной культуре. Гоголя глубоко волновал наметившийся в сороковых годах глубокий идейный разлад русского общества, значительная часть которого, как Белинский, занялись ниспровержением всех основ русского национального государства и национальной культуры. Гоголь первый, раньше Достоевского, поднимает вопрос об оцерковлении жизни.

Основной мыслью Гоголя была мысль, что Церковь до сих пор не вошла в русскую жизнь в нужном масштабе. В “Выбранных местах” Гоголь выступил как защитник основных духовных начал русской жизни, как защитник моральных устоев, без которых невозможна жизнь нормального национального государства. В начале похода возникшей русской интеллигенции на Православие, русскую государственность, духовные начала самобытной русской культуры, Гоголь имел мужество, выступить против тех, кто начал уже рыть могилу русскому народу.

Гоголь видел ту бездну, в которую хотел вести Россию Белинский и его единомышленники. “Выбранные места” подготовлены Гоголем в 1847 году и напечатаны в начале года накануне подготовляемой масонами серии революций в Европе. Эта книга является как бы последним предупреждением складывавшейся именно в эти годы русской интеллигенции. Гоголь писал А. О. Россети в апреле 1847 года, что “Выбранные места из переписки с друзьями” были изданы им с целью выяснить духовное состояние современного русского общества. “Книга моя, — пишет он, — в некотором отношении пробный оселок, и поверьте, что ни на какой другой книге вы не прощупали бы в нынешнее время так удовлетворительно, что такое нынешний русский человек, как на этой”.

Проф. И. В. Андреев правильно отмечает, что эта книга Гоголя — “самая искренняя книга в русской литературе. В основном эта книга о Боге и Церкви, в которой Гоголь так же, как и Ив. Киреевский и Хомяков призывал своих современников к жизни в Церкви”. “Религиозно-политическое значение “Переписки” было огромное. Эта книга появилась в то время, когда в незримых глубинах исторической жизни решалась судьба России и русской православной культуры. Устоит ли Россия в Православии, или соблазнится атеизмом и материализмом? Удержится ли в России православное самодержавие, или восторжествует социализм и коммунизм? Эти вопросы были связаны и с другими, еще более глубокими, касающимися уже судеб всего мира. Что впереди? Расцвет и прогресс безрелигиозной гуманистической культуры, или начало пред-апокалипсического периода мировой истории? Гоголь громко и убежденно заявил, что истина в Православии и в православном русском самодержавии, и что решается историческое “быть или не быть” православной русской культуре, от сохранения которой зависит и ближайшая судьба всего мира. Мир же — при смерти, и мы вступили в пред-апокалипсический период мировой истории”. (“Религиозное лицо Гоголя”).

Вместе с Достоевским Гоголь является одним из самых христианских по духу русских писателей. Как и Достоевский, Гоголь, глубинными истоками своего творчества исходит из Остромирова Евангелия, как правильно указывает Вогюэ.

Гоголь “внес в русскую жизнь ту тему, которая доныне является одной из центральных тем русских исканий, — о возврате культуры к Церкви, о построении нового церковного мировоззрения — о “православной культуре”. По мнению Гоголя вопрос о добре, о необходимости делания добра, неотвратимо стоит перед каждым человеком, но этот вопрос не получает надлежащего ответа благодаря антихристианской настроенности многих людей, ошибочно считающих себя христианами. “Страшно то, — пишет Гоголь в одном месте, — что мы уже в “добре не видим добра”, то есть не в силах воспринимать подлинное, настоящее добро, как добро”.

Взгляд, что прогрессивные воззрения не могут быть органически соединены с Православием, мешал; русским европейцам проникнуть умственным взором в духовную сокровищницу Православия. Люди, придерживавшиеся подобного взгляда, видели только факты внешней деятельности официальной Церкви, которая их не воодушевляла, так как они считали, что вся деятельность современной Православной Церкви направлена только на поддержание крепостного строя и Царской власти. Но за внешней деятельностью официальной Церкви не видели духовных сокровищ Православия хранимых и развиваемых в Оптиной Пустыне и других очагах подлинного Православия.

Вместе с Хомяковым Гоголь был одним из первых образованных людей своей эпохи, который понял, что приверженность Православию может сочетаться с прогрессивностью убеждений. И больше того — правильно и верно понимаемое Православие может быть источником истинного политического и социального прогресса. И в этом плане Гоголь является, вместе с Хомяковым и Киреевским выдающимся борцом против усвоенного образованными слоями крепостнического общества идейного наследства русского вольтерьянства и масонства.

Православная Церковь, утверждал Гоголь, “одна в силах разрешить все узлы недоумения и вопросы наши, которая может неслыханное чудо в виду всей Европы, заставив у нас всякое сословие, звание и должность войти в их законные границы и пределы и, не изменив ничего в государстве, дать силу России, изумить весь мир согласною стройностью того же самого организма, которым она доселе пугала, — и эта Церковь нами незнаема! И эту Церковь, созданную для жизни, мы до сих пор не ввели в нашу жизнь!

— Нет, храни нас Бог защищать теперь нашу Церковь. Это значит уронить ее. Жизнью нашей должны мы защищать нашу Церковь, которая вся есть жизнь; благоуханием душ наших должны мы возвестить ее истину” (Письмо VIII. “Несколько слов о нашей Церкви и духовенстве”).

Ясно понимая, какую грозную опасность несет идейная неустроенность русского образованного общества и зарождавшегося масонствующего ордена Р. И., Гоголь считал, что Россия может спастись только большой христианизацией русской жизни. “Мне ставят в вину, — пишет Гоголь, — что я заговорил о Боге... Что же делать, если наступает такое время, что поневоле говорится о Боге. Как молчать, когда даже камни готовы завопить о Боге?” “Иконы вынесли из храма — и храм уже не храм: летучие мыши и злые духи обитают в нем”. “Мир уже не в силах прямо встретиться с Христом и в этом его болезнь и ужас”.

Все неустройство русской жизни, по мнению Гоголя, происходит от того, что русский образованный класс перестал ценить великое духовное сокровище, которое всегда ценил раньше русский народ — Православие.

VII

Причины ненависти Алданова к Гоголю, как и причины ненависти к его религиозному и политическому мировоззрению основателей Ордена, вскрывает автор книги изданной в 1957 году в Москве “Гоголь в Николаевской России” М. Гус: “Одновременно с этим погружением в православие, в его сознании углублялась мысль о Самодержавии, как самом Богом созданной для России форме устройства, обеспечивающей русский народ от “страхов и ужасов” Западной Европы. Идея преданности русскому царю соединяется у Гоголя с идеей верности православию. К двум этим “китам” прибавляется и идея “народности” в духе того славянско-российского национализма, который появился уже во второй редакции “Тараса Бульбы” и во вставке в главу XI “Мертвых душ”, сделанной Гоголем в Москве. Наконец, Гоголем овладевает и мысль, что свое будущее Россия “Православия, Самодержавия и Народности” должна искать в своем прошлом”. “Идеи Православия, самодержавия, российско-славянского национализма и поворота вспять, к средневековому прошлому, и составили содержание той проповеди, с которой Гоголь обратился к России в “Выбранных местах из переписки с друзьями”. Эти идеи не были достоянием одного только Гоголя. Конечно, он пришел к таким выводам из своих мучительных раздумий и колебаний самостоятельно, но это вовсе не значит, что взгляды его друзей-славянофилов не оказали на него никакого влияния. Он пристально следил за тем, что делают его московские друзья, и солидаризировался с ними, когда они взяли в свои руки погодинский “Москвитянин”.

Гоголь придерживался взгляда Пушкина, что замена монархического строя республиканским не сможет сразу улучшить жизнь в России. “Прошло то время, — писал Гоголь в наброске статьи “О сословиях в государстве”, — когда идеализировали и мечтали о разного рода правлениях, и умные люди, обольщенные формами, бывшими у других народов, горячо проповедовали: одни — совершенную демократию, другие — монархию, третьи — аристократию, четвертые — смесь всего вместе, пятые — потребность двух борющихся сил в государстве”. “Наступило время, когда всякий более или менее чувствует, что правление не есть вещь, которая сочиняется в голове некоторых, что она образуется нечувствительно, само собой, из духа и свойств самого народа, из местности — земли, на которой живет народ, из истории самого народа”.

На царскую власть Гоголь смотрел так же, как и Пушкин, как на народную власть отвечающую русскому народному миросозерцанию и характеру, как на основную творческую силу русской истории, которая, несмотря на все свои недостатки и ошибки, сумела провести русский народ сквозь все бесчисленные опасности стоявшие на его пути.

На царя Гоголь смотрел глазами человека из народных низов — как на слугу Бога и слугу народа. Уничтожение царской власти, по его мнению, не принесет ничего, кроме новых страданий. Так же, как и Пушкин, Гоголь ясно видит недостатки современной ему России, но так же, как и Пушкин считает, что заговоры и революции не смогут дать счастья народу.

Гоголь, развивая мысль, что здоровое национальное государство должно покоиться на твердом фундаменте социальной гармонии и социальной справедливости. Как Царь должен заботиться о всех сословиях, о всех людях, являясь отцом Отечества, так и все сословия должны стремиться к справедливости.

Справедливость, справедливость и еще раз справедливость. Справедливость ко всем, справедливость во всем, справедливость немедленно, сегодня, а не когда-то в далеком будущем, когда люди станут бескрылыми ангелами.

Борьбу за превращение крепостнической России в подлинно христианское государство, по мнению Гоголя, ни в коем случае нельзя откладывать до того времени, когда будет ликвидировано крепостное право. Борьба за Святую Русь должна начаться немедленно, сейчас же, ибо ждать более нельзя, еще внутри крепостнического общества.

Белинский, Герцен, Чернышевский учили ненавидеть настоящее и любить только ВООБРАЖАЕМОЕ прекрасное будущее: “...будущее светло и прекрасно, любите его, — призывал Чернышевский, — стремитесь к нему, работайте ДЛЯ НЕГО, приближайте его, ПЕРЕНОСИТЕ ИЗ НЕГО в настоящее, сколько можете переносите: настолько будет светла и добра, богата радостью и наслаждением ваша жизнь, насколько вы умеете перенести в нее из будущего”.

Гоголь категорически восставал против этой внешне привлекательной и соблазнительной для молодежи установки, но антихристианской и антиисторической. “Мы должны с надеждой и светлым взором смотреть в будущее, которое в руках Милосердного Бога”. “В руках у Милосердного Бога все: и настоящее, и прошедшее, и будущее. От того вся и беда наша, что мы не глядим в настоящее, а глядим в будущее. От того и беда вся, что иное в нем горестно и грустно, другое просто гадко; если же делается не так, как нам хотелось, мы махнем на все рукой и давай пялить глаза в будущее. От того Бог и ума нам не дает; от того и будущее висит у нас у всех точно на воздухе: слышат некоторые, что оно хорошо, благодаря некоторым передовым людям, которые тоже услышали его чутьем и еще не проверили законным арифметическим выводом; но как достигнуть до этого будущего никто не знает...”

“Безделицу позабыли: позабыли, что пути и дороги к этому светлому будущему сокрыты именно в этом темном и запутанном настоящем, которого никто не хочет узнавать; всяк считает его низким и недостойным своего внимания и даже сердится, если его выставляют на вид всем”.

VIII

Если Пушкин; является восстановителем гармонического духовного склада человека допетровской Руси, то Гоголь стремится восстановить две важнейших традиции Московской Руси — идею Святой Руси и идею Государевой Службы — жертвенного служения всех правящему Государю и национальному государству. Разделяя взгляд своего духовного учителя Пушкина, что “лучшие и прочнейшие изменения суть те, которые приходят от одного улучшения нравов, без насильственных потрясений человеческих, страшных для человечества”. Гоголь пламенно призывал современников сплотиться вокруг Николая I и немедленно начать борьбу за Святую Русь.

Гоголь не верит, что одна только отмена крепостного права молниеносно изменит нравственный уровень общества. Он считал, что нравы необходимо улучшать и во время крепостного строя, всемерно готовясь к тому благословенному времени, когда Цари, выбрав подходящий исторический момент, смогут отменить крепостное право. Чем выше будет нравственный уровень крепостнического общества, тем скорее падет крепостное право, такова излюбленная мысль Гоголя.

Второй излюбленной идеей Гоголя является идея, что жизнь каждого человека, независимо от его положения в обществе — должна быть службой Богу и Государю, а через служение им и всему народу. Эта идея — не что иное как древняя русская идея жертвенной Государевой Службы. Эту идею Гоголь развивает с поразительной силой, с истинным пророческим вдохновением. Гоголь сказал своим современникам все, что было им необходимо знать о значении того времени, в котором они живут, для дальнейшего будущего России, об той ответственности, которая лежит на них перед грядущими поколениями. И если современники, особенно молодежь, не поняли грозный смысл грядущего, разъясненный им Гоголем, в этом вина не Гоголя. Гоголь исполнил свой долг христианина и гражданина.

Нельзя без волнения читать пламенные призывы Гоголя к построению настоящего христианского государства и его истинно пророческие предсказания о грозной судьбе ждущей Россию, если современное Гоголю поколение не найдет в себе духовной силы выступить немедленно на борьбу с антихристианской крепостнической действительностью.

“Остались считанные дни, — предупреждал Гоголь, — еще немного и грехами своих предков и своими, мы отрежем путь России к спасению”.

“...Призваны в мир мы вовсе не для праздников и пирований, — пишет он, — на битву мы сюда призваны; праздновать же победу будем ТАМ. А потому мы ни на миг не должны позабыть, что вышли на битву, и нечего тут выбирать, где поменьше опасностей: как добрый воин, должен бросаться из нас всяк туда, где пожарче битва”.

“...Она теперь зовет своих сынов крепче, нежели когда-либо прежде. Уже душа в ней болит, и раздается крик ее душевной болезни. Друг мой. Или у вас бесчувственное сердце, или вы не знаете, что такое для русского Россия? Вспомните, что когда приходила беда ей, тогда из монастырей выходили монахи и становились в ряды с другими спасать ее”.

“Но я теперь должен, как в решительную священную минуту, когда приходится спасать свое отечество, когда всякий гражданин несет все и жертвует всем, — я должен сделать клич хотя бы к тем, у которых еще есть в груди русское сердце и понятно сколько-нибудь благородства. Что тут говорить о том, кто из нас более виноват. Я, может быть, более всех виноват: я, может быть, слишком сурово вас принял вначале... но оставим в стороне вопрос, кто более виноват”. “Дело в том, что пришло нам спасать свою землю, что гибнет земля наша не от нашествия двунадесяти языков, а ОТ НАС САМИХ, что мимо законного управления образовалось другое правление, гораздо сильнейшее всякого законного... Все будет безуспешно, покуда не почувствует из нас всякий, что он также, как в эпоху восстания народов... должен восстать против неправды”.

“...Не бежать на корабле из земли своей, спасая свое презренное земное имущество; но спасая душу свою, не выходя вон из государства, должен всяк из нас спасать себя в самом сердце государства. На корабле своей должности, службы, должен теперь всяк выноситься из омута, глядя на Кормщика Небесного. Кто даже не на службе, тот должен теперь, вступить на службу и ухватиться за свою должность, как утопающий хватается за доску, БЕЗ ЧЕГО НЕ СПАСТИСЬ НИКОМУ. “Ибо наступило время битвы” не за временную нашу свободу, права и привилегии, но за нашу душу”.

“...назначенье человека — служба, жизнь наша ЕСТЬ СЛУЖБА. Не забывать только нужно того, что взято место в земном царстве затем, чтобы служить на нем Государю Небесному, и потому иметь в виду ЕГО Закон. Только так служа, можно угодить всем: Государю, и народу, и земле своей”.

Без любви к России, к духовным основам национальной культуры, невозможно истинное служение народу. “Каждый русский должен возлюбить Россию. Полюбит он Россию, и тогда полюбит он “все, что ни есть в России”. “Ибо не полюбивши России, не полюбить вам своих братьев, а не полюбивши братьев, не возгореться вам любовью к Богу... не спастись вам”.

Идея, что вся жизнь каждого человека — служба Богу и своему народу, эта древняя русская идея является излюбленной идеей Гоголя. “Россия — это монастырь, — пишет он, — и все живущие в ней монахи, которые обязаны ежедневно пещись о помощи ближним и украшении и укреплении своего монастыря”. Такое понимание России — есть не что иное, как восстановление национальной религиозной идеи — идеи о Третьем Риме, призыв к созданию Ордена Борцов за Святую Русь.

Гоголь считал, что все, кто желает счастья России, должны объединиться вокруг царя и помочь последнему покончить с крепостным правом и повести Россию по пути устроения более христианского общественного строя. Он понимал, что Православная Церковь находится в упадке, но в высоте духовного содержания Православия видел залог возможного расцвета Православной Церкви.

IX

Гоголь с ужасом видел, что русские европейцы — поклонники внушаемых вольтерьянством и масонством идей, отказываясь от Православия, влекут Россию в бездну. Он предостерегал, что нельзя любя все чужое и презирая духовные русские традиции — ожидать спасения России от внедрения в нее не свойственных русскому духу европейских идей. “Мне казалось всегда, — пишет он в “Авторской исповеди”, — что прежде, чем вводить что-либо новое, нужно не как-нибудь, но в КОРНЕ узнать старое; иначе применение самого благодетельнейшего в науке открытия не будет успешно... С этой целью я заговорил преимущественно о старом”.

“Вы говорите, — писал еще Гоголь Белинскому, — что спасение России в европейской цивилизации, но какое это беспредельное и безграничное слово. Хотя бы определили, что нужно подразумевать под именем европейской цивилизации. Тут и фаланстеры и красные и всякие, и все готовы друг друга съесть и все носят такие разрушающие, такие уничтожающие начала, что трепещет в Европе всякая мыслящая голова и спрашивает поневоле: где же цивилизация?”

В герое “Мертвых душ” генерале Бетрищеве, считающем, что стоит только одеть половину русских мужиков в немецкие штаны, как “науки возвысятся, торговля подымется, и золотой век настанет в России”, Гоголь высмеивал утопические воззрения основателей Ордена Р. И. — западников. Западники, по мнению Гоголя, принадлежат к числу тех русских умников, про которых Констанжогло метко сказал, что это те умники, “которые, не узнавши прежде своего, набираются дури вчуже”.

Возражая на обвинения Белинского, что он будто бы отвергает вообще необходимость учиться у Европы, Гоголь пишет: “Не менее странно также, — из того, что я выставил ярко на вид наши русские элементы, делать вывод, будто я отвергаю потребность просвещения европейского и считаю ненужным для русского знать весь трудный путь совершенствования человечества. И прежде, и теперь мне казалось, что русский гражданин должен знать дела Европы. Но я, я был убежден, что если при этой похвальной жадности знать чужеземное, упустишь из виду русские начала, то знания эти не принесут добра, собьют, спутают и разбросают мысли, наместо того, чтобы сосредоточить и собрать их. И прежде, и теперь я был уверен в том, что нужно очень хорошо и очень глубоко узнать свою русскую природу, и что только с помощью этого знания можно почувствовать, что именно следует нам брать и заимствовать из Европы, которая сама этого не говорит”.

Гоголь писал в “Авторской исповеди”: “Сколько я себя помню, я всегда стоял за просвещение народное; но мне казалось, что еще прежде, чем просвещение самого народа, полезней просвещение тех, которые имеют ближайшее столкновение с народом, от которых часто терпит народ”.

“Россия не Франция; элементы французские — не русские, — пишет Гоголь в письме XXVII. — Ты позабыл даже своеобразность каждого народа и думаешь, что одни и те же события могут действовать одинаковым образом на каждый народ”.

В заметке “Рассмотренные хода просвещения России” Гоголь пишет, что русский человек после сделанного Петром переворота “позабыл, что Европа развилась от того так, что развилась из своих начал”. В результате стремления подражать Европе: “в науках, искусствах, в образе жизни, а пуще всего в голове русского человека произошло хаотическое смешение. Все пробы заведения, чем долее, тем более становились неудачны. От того русский, чем более входил в европейскую жизнь, тем более позабывал свою землю, и тем менее мог знать, что ей более прилично. От этого все прививки были неудачны и не принимались”.

“Если дом уже состроен по одному плану, нельзя ломать его: можно украсить, убрать отлично, отделать всякий уголок, но ломать капитальные стены строения — это нелепость, почти то же, что поправлять дело рук Божиих. От этого произошло то, что собственно русское в России мало подтянулось, несмотря на 100 лет беспрерывных поправок, переделок, хлопот и возни”.

“Стремление к обезьянству стало так велико, что мы готовы завести железные дороги прежде, чем подумали, откуда взять топливо.

Науки не сделали своего дела уже потому, что множеством своим отвлекли от жизни; набили головы множеством терминов; увлекли их в философию...; стали решать на бумаге то, что совершенно иначе разрешалось в жизни; приучили к строению воздушных замков и сделали людей неспособными к практическому делу, и внешним громоздом своим умертвили ум и способности”.

X

Гоголь выступил как защитник исконных русских традиций, как поборник идеи Святой Руси, как пророк целостной православной культуры. В своей книге Гоголь ничего не говорил о необходимости поставить во главу будущего государственного строительства идею Третьего Рима. Но вся книга — страстный призыв к соблюдению верности идее Третьего Рима.

Гоголь утверждает, что Православие должно “определять все поведение и семьи, и общества, и государства — каждого отдельного элемента. Церковь не мыслится отдельно от государства, которое не мыслится, в свою очередь, раздельно от Царя, находящегося в таинственно-благодатной неотрывности от Церкви — и весь народ в целом обнимается началом служения Веры, в этом видя и задачу каждого отдельного человека, спасающего свою душу в этом святом общении...” Гоголь восстанавливает основные черты идейного завета русского прошлого — “московское все воплотившееся в творении митр. Макария” — Русь должна стремиться стать подлинно христианским государством.

“В эпоху всесокрушающего похода радикализма на Церковь, государство, семью и национальную самобытную культуру — великий писатель имел мужество выступить в защиту ниспровергаемых нравственных и политических традиций русского народа. Он отлично сознавал, что за спиной “передовой” интеллигенции стояли темные силы, с сатанинской злобой рывшие могилу русскому народу” (Г. Сидамон. “Осмеянный пророк).

Такая книга, как “Переписка с друзьями” не могла, конечно, не привести в ярость и негодование всех: врагов Православия и всех псевдохристиан, ханжей и лицемеров, которых антихристианская крепостническая действительность породила в великом изобилии. Лицемерам, ханжам, и мнимым христианам книга была страшным укором, скрытым и открытым врагам Православия — грозным предупреждением.

То что пути и дороги к лучшему будущему России сокрыты именно в ее темном и запутанном настоящем то, что понимал Николай I, Пушкин, Гоголь и другие немногие люди совершенно не понимали и в силу своей идеологии не были способны понять мнимые “спасители России” в виде основоположников Ордена Р. И. и их последователей.

У врагов всего русского “Выбранные места” вызвали взрыв ярости, бурю клеветы.

Белинский, увлекшийся в это время идеями масонского социализма, отказавшись к этому времени от Бога, нашел бога — в социализме. А для Гоголя “Бог” Белинского был новым обличьем диавола, вышедшем в мир для борьбы с Христом. Атака социального утописта и атеиста Белинского на социального реалиста Гоголя, весь ее бешенный, совершенно неприличный характер, — понятны. Ведь Гоголь, выступил в роли борца за религиозное возрождение, призывающего к созданию целостной православной культуры. Ведь, если бы образованное общество восприняло идеи высказываемые Гоголем, и встало на путь религиозно-национального возрождения, то Ордену Р. И. грозила бы смерть.

Нужно было во что бы то ни стало оклеветать книгу Гоголя и его самого. И это было сделано. 16 июля 1847 года Белинский написал Гоголю свое знаменитое письмо, в котором на столетие опорочил Гоголя, принеся его в жертву возникнувшему Ордену Р. И. “Проповедник кнута, апостол невежества, поборник обскурантизма и мракобесия, что Вы делаете, — писал в бешенной ярости Белинский. Презрев все приличия, он, обрушивается с клеветническими обвинениями и на Гоголя, и на Православную Церковь. “Что Вы делаете, — писал Белинский. — Взгляните себе под ноги — ведь Вы стоите над бездною”

От каждой “прогрессивно-мыслящей личности” во все стороны полетели письма с порочащими Гоголя сведениями. А. Станкевич, например, писал: “Получили мы письма Гоголя к друзьям, — пишет он к Щепкину. Вот, брат, штука. Я даже такого не ожидал. Книжка довольно толстая и ни строки путной. Читать ее тяжело, жалко и досадно, черт знает как. Гоголь сделался Осипом, только резонерствующим в духе отвратительного ханжества. Есть поразительные вещи: в одном месте Гоголь говорил, что в нем такое сцепление мерзостей, какое он не встречал ни в ком. Эти, мерзости, говорит он, отделил только от себя в лицах, им воспроизведенных. Я думаю, что он врет тут на самого себя... Вряд ли после такой книжицы дождемся чего-нибудь путного от Гоголя”.

В ответе, который Гоголь хотел послать сначала Белинскому такое начало: “С чего начать мой ответ на ваше письмо, если не с ваших же слов: “Опомнитесь, вы стоите на краю бездны”. Как далеко вы сбились с прямого пути, в каком вывороченном виде стали перед вами вещи. В каком грубом, невежественном смысле приняли вы мою книгу. Как вы ее истолковали?”

В письме к Н. Я. Прокоповичу Гоголь писал: “Напротив, я, в этом случае обманулся: я считал Белинского возвышенней, менее способным к такому близорукому взгляду и мелким заключениям”. А. П. Толстому Гоголь писал: “Письмо, действительно, чистосердечное и с тем вместе изумительное уверенностью и непреложностью своих убеждений. Он видит совершенно одну сторону дела и не может даже подумать равнодушно о том, что может существовать другая”.

Со времен Белинского интеллигентская критика изображала Гоголя к моменту выхода “Выбранные места из переписки”, как сумасшедшего или религиозного маньяка.

Письмо Белинского произвело потрясающее впечатление на Гоголя, остро переживавшего идейный разброд образованного общества. Впечатление от письма Белинского усиливалось тем, что многие из знакомых Гоголя, после письма Белинского отшатнулись от него: одни из них поверили Белинскому, что Гоголь обыкновенный мракобес и ханжа, а другие более “благородные” решили, что он... сошел с ума.

“Помнится, — вспоминал позже Тургенев, — мы с Михаилом Семеновичем (Щепкиным) поехали к нему, как к необыкновенному гениальному человеку, у которого что-то тронулось в голове... Вся Москва была о нем такого мнения” (И. С. Тургенев. Литературные и житейские воспоминания). Даже такой близкий знакомый Гоголя, как С. Т. Аксаков, писал: “Увы, она превзошла все радостные надежды врагов Гоголя и все горестные опасения его друзей. Самое лучшее, что можно сказать о ней — назвать Гоголя сумасшедшим”.

Эти отзывы доказывают, насколько Гоголь своим христианским сознанием опередил даже выдающихся людей современного ему общества и насколько это общество было ниже Гоголя по религиозному сознанию. Пророческие предсказания Гоголя и его пламенные призывы к большей христианизации жизни России, современники восприняли, как плоды душевного помешательства. Гоголя постигла судьба всех пророков, всех выдающихся людей намного опередившим в своем умственном, религиозном и нравственном отношениях свое время. Только очень немногие поняли истинную причину травли Гоголя и не покинули его. И. С. Аксаков писал отцу, что по его мнению Гоголь в “выбранных местах” “является, как идеал художника-христианина”. Кн. П. Вяземский писал в С.-Петербургских “Ведомостях”, что “Выбранные места” — книга полезная и нужная: “многое в ней, если не все, обращает читателя на самого себя, заставляет его невольно заглянуть в душу, осмотреться, допросить, ощупать себя”. Да А. Григорьев позднее (в 1858 г.) отмечал, что историческая задача Гоголя “заключалась в том, чтобы привести современников к полному христианскому сознанию”.

Среди иерархов Православной Церкви “Переписка с друзьями” не встретила надлежащего понимания. Пророческий, проповеднический, страстный характер книги Гоголя шел вразрез с застывшим духом официальной Церкви. Книга Гоголя не подходила к духу казенного благополучия, царившему в Синоде, к которому принуждены были приноравливаться все иерархи. Современные Гоголю церковные мыслители и иерархи прошли мимо книги Гоголя, не смогли понять, что в его лице они имеют выдающегося пророка целостной православной культуры, выдающегося проповедника идеи третьего Рима. Только немногие церковные мыслители и писатели Николаевской эпохи сумели понять, кого Россия имеет в лице Гоголя. Но поняв, не стали добиваться, чтобы официальная Церковь правильно расценила Гоголя.

* * *

Образ русской тройки, несущейся неведомо куда, не просто поэтический образ, а символический образ:

“Не так ли ты, Русь, — писал Гоголь, — что бойкая необгонимая тройка несешься? Дымом дымится под тобою дорога, гремят мосты, все отстает и остается позади. Остановится пораженный Божьим чудом созерцатель: не молния ли это, сброшенная с неба? Что значит это НАВОДЯЩЕЕ УЖАС ДВИЖЕНИЕ и что за неведомая сила заключена в сих неведомых светом конях?.. Русь, КУДА несешься ты? Дай ответ! НЕ ДАЕТ ОТВЕТА. Чудным звоном заливается колокольчик; гремит и становится ветром разорванный в куски воздух; летит мимо все, что есть на земле, и косясь постараниваются и дают ей дорогу народы и государства”.

Русская тройка, направлена рукой Петра I на запад и уже много поколений она несется туда, вон из родных просторов. Пушкин, Николай I, славянофилы пытались задержать ее наводящее ужас движение, но им удалось только немного задержать ее роковой бег, но они не смогли повернуть ее обратно в родные просторы..

III. Борьба славянофилов за восстановление русских самобытных традиций

I

“Странный вы народ, русские, — сказал однажды одному из западников образованный француз, выслушав его умственные расшаркивания перед Европой, — вы потомки великого исторического рода, а разыгрываете добровольно род безродных найденышей”.

Заслугой славянофилов является то, что они не захотели больше разыгрывать унизительной роли безродных найденышей, которую навязал России Петр. Они много и плодотворно поработали, чтобы понять идейные основы государственного и культурного творчества русского народа до Петра. Славянофилы поняли, что принципы, на которых опирается европейская культура, далеки от идеальных, что Петр I ошибся, когда вообразил что подражание Европе — гарантия здорового государственного и культурного строительства.

Славянофилы поставили вопрос: “Кто такие русские? Младшие дети европейской культуры, или носители иной, другой великой самобытной культуры? На эти вопросы в своих исторических, богословских и философских сочинениях славянофилы отвечали:

“Русские — не европейцы, они носители великой самобытной православной культуры, не менее великой, чем европейская, но в силу неблагоприятных условий исторического развития, не достигшей еще такой стадии развития какую достигла европейская культура.

Заслуги славянофилов, несмотря на романтизм и некоторую утопичность их воззрений на русское прошлое — велики.

Так, Киреевский философски обосновывает идею о самобытности исторического пути русского народа и самобытности русской культуры. А. Хомяков в своих богословских сочинениях поднимает православное богословие на высшую ступень, философски обосновывает идею соборности православной церкви и соборности русского народа. Эти идеи, так же как и многие другие, развиваемые славянофилами, не что иное как древние русские идеи, забытые после Петровской революции.

“Я полагаю, — писал Достоевский в “Дневнике Писателя” за 1876 год, — что для многих славянофилы наши — как бы с неба упали, но ведут свой род еще с реформы Петра, как протест всему, что в ней было неверного и фанатически исключительного”. “Нужно было Пушкина, Хомяковых, Самариных, Аксаковых, — пишет он в другом месте, — чтобы начать толковать об настоящей сути народной (до них хоть и толковали о ней, но как-то классически и театрально). И когда они начали толковать об “народной правде”, все смотрели на них как на эпилептиков и идиотов, имеющих в идеале — есть редьку и писать донесения”. Да, донесения. Они до того всех удивили на первых порах своим появлением и своими мнениями, что либералы начали даже сомневаться: не хотят ли де они писать на них донесения? Решите сами: далеко или нет от этого глупенького взгляда на славянофильство ушли многие современные либералы”.

“Я во многом убеждений чисто славянофильских, — писал Достоевский, — хотя, может быть и не вполне славянофил. Славянофилы до сих пор понимаются различно. Для иных, даже и теперь, славянофильство, как в старину, например, для Белинского, означало лишь квас и редьку. Белинский, действительно, дальше не заходил в понимании славянофильства”.

“Тут главное, — писал Достоевский в “Дневнике Писателя”, — давнишний, старинный, старческий и исторический уже испуг наш перед дерзкой мыслью о возможности русской самостоятельности. Прежде, когда-то, все это были либералы и прогрессисты и таковыми почитались; но историческое их время прошло, и теперь трудно представить себе что-нибудь их ретрограднее. Между тем, в блаженном застое своем на идеях сороковых и тридцатых годов, они все еще себя считают передовыми. Прежде они считались демократами, теперь же нельзя себе представить более брезгливых аристократов в отношении к народу. Скажут, что они обличали в нашем народе лишь темные стороны, но дело в том, что, обличая темное, они осмеяли и все светлое, и даже так можно сказать, что в светлом-то и усмотрели темное, Не разглядели они тут, что светло, а что темно! И действительно, если разобрать все воззрения нашей европействующей интеллигенции, то ничего более враждебного здоровому, правильному и самостоятельному развитию русского народа нельзя и придумать”.

“Идею мы несем вовсе не ту, чем они, в человечество — вот причина, — пишет Достоевский. — И это несмотря на то, что наши “русские европейцы” изо всех сил уверяют Европу, что у нас нет никакой идеи, да и впредь быть не может, что Россия и не способна иметь идею, а способна лишь подражать, и что мы вовсе не азиаты, не варвары, а совсем, совсем как они, европейцы. Но Европа нашим русским европейцам на этот раз, по крайней мере, не поверила. Напротив, в этом случае она, так сказать, совпала в заключениях своих с славянофилами нашими, хотя их не знает вовсе, и только разве слышала об них кое-что. Совпадение же именно в том, что и Европа верит, как и славянофилы, что у нас есть “идея”, своя, особенная и не европейская что Россия может и способна иметь идею”.

II

Славянофилы — плеяда высокоодаренных, высококультурных людей много поработавших над восстановлением русских религиозных и социальных традиций, полузабытых после Петровской революции. Касаясь разделения образованного общества на два непримиримых лагеря — Западников и Славянофилов, академик Платонов пишет, что основной идейный водораздел проходил по линии оценок Петровской революции:

“Славянофилы считали этот перелом несчастным, извратившим естественное развитие народной жизни. Древняя Русь последовательно раскрывала в своих учреждениях и в своем быту свои исконные начала народного духа: оставаясь самобытною, она “желала просвещения”, готова была “взять плоды его, откуда бы то ни было”, но хотела усвоить себе просвещение самостоятельно, свободно”. Петр нарушил естественный ход вещей, захотев “все западное пересадить на русскую почву”, и потому вместо свободного и прочного восприятия получилось принудительное и внешнее, а потому и вредное подражание как в жизни культурной, так и в деятельности государственной. Так как стремление к просвещению на Руси существовало до Петра, то “выходит такое заключение, что все, что было истинного в делах и реформах Петра, — принадлежит не ему, а все остальное принадлежит ему” (К. С. Аксаков).

Академик Платонов, как и все ученые его поколения, выполнявший идейные заказы Ордена Р. И., конечно заявляет себя идейным противником славянофилов и не разделяет основных идейных положений славянофилов, которые, как это кажется академику Платонову, неверно “мыслили историю человечества, как цепь сменявших одна другую национальных цивилизаций, и стремились определить самобытное содержание и “дух” цивилизации русской, которую будто бы извратил своей реформой Петр”.

“Дух” же западников Платонов формулирует так: “Западники верили в единство мировой цивилизации, на вершинах которой ставили культуру современной им Германии (“Иерусалима новейшего человечества”, — как выражался Белинский). Для западников древняя Русь, не знавшая этой германской (или вообще западной) культуры, была страной неисторической, лишенной прогресса, осужденной на вечный застой. Эту “азиатскую” страну из вековой косности вывел Петр. Силою своего гения он сразу приобщил ее к последним достижениям общечеловеческой цивилизации и создал ей возможность дальнейшего прогресса. Роль Петра в русской истории поэтому громадна и благодетельна”.

Идеологи славянофилов считали подобные взгляды западников исторически неверными и оскорбительными для русского народа, носителя самобытной русской культуры по своим духовным устремлениям нисколько не низшей, чем германо-романская цивилизация.

К революционному перевороту, совершенному Петром I, славянофилы отнеслись отрицательно. Одни из них, как Хомяков, осуждали Петра снисходительно, другие как К. Аксаков, более сурово. Но все славянофилы одинаково считали, что государственный строй созданный Петром угашает русский народный дух. Яснее всего понимал роковую роль Петра К. Аксаков (см. его критические отзывы на I и IV тома Истории России Соловьева).

III

К 1840 году взгляды славянофилов приобрели уже характер законченной и цельной системы. Это ясно видно из писем Хомякова, И. Киреевского и Самарина летом 1840 года посланцу министра иностранных дел Франции Тьера (см. Н. Барсуков. Жизнь и труды М. Погодина. т. V, стр. 478).

Главной заслугой славянофилов является пресечение тенденций слепого подражания Европейской культуре. Они показали что Европа, которой хотели подражать, сама переживает духовный кризис, что цивилизация Запада неудовлетворительна, если расценивать ее с точки зрения высших запросов христианства. Славянофилы обратили свой взгляд на самобытные корни русской культуры и доказали, что Россия в целом ряде случаев стоит выше Европы.

Прочное здание просвещения России, — по мнению Киреевского, может быть воздвигнуто только тогда, когда образованный слой народа “наконец полнее убедится в односторонности европейского просвещения; когда он живее почувствует потребность новых умственных начал; когда с разумною жаждою правды, он обратится к чистым источникам древней православной веры своего народа и с чутким сердцем будет прислушиваться к ясным еще отголоскам этой святой веры отечества в прежней, родимой жизни России. Тогда, вырвавшись из-под гнета рассудочных систем европейского любомудрия, русский образованный человек... найдет самые полные ответы на те вопросы ума и сердца, которые больше всего тревожат душу, обманутую последними результатами западного самосознания”.

Блестящий анализ противоречивости русских и европейских принципов дан И. В. Киреевским в статье “О характере просвещения Европы и его отношения к просвещению России”:

“Христианство проникало в умы западных народов через учение одной Римской Церкви, — в России оно зажигалось на светильниках всей Церкви Православной: богословие на западе приняло характер рассудочной отвлеченности, — в православном мире оно сохранило внутреннию цельность духа; там раздвоение сил разума — здесь стремление к их живой совокупности; там движение ума к истине посредством логического сцепления понятий — здесь стремление к ней посредством внутреннего возвышения самосознания к сердечной цельности и средоточия разума; там искание наружного, мертвого единства — здесь стремление к внутренне живому; там Церковь смешалась с государством, соединив духовную власть с светской и сливая церковное и мирское значение в одно устройство смешанного характера, — в России она оставалась не смешанною с мирскими целями и устройством; там схоластические и юридические университеты, — в древней России молитвенные монастыри, сосредоточившие в себе высшее знание; там рассудочное и школьное изучение всех высших истин, — здесь стремление к их живому и цельному познанию; там взаимное прорастание образованности языческой и христианской, — здесь постоянное стремление к очищению истины; там государственность из наличия завоевания, — здесь из естественного развития народного быта, проникнутого единством основного убеждения; там враждебная разграниченность сословий, — в древней России их естественная совокупность, при естественной разновидности; там искусственная связь рыцарских замков с их принадлежностями составляет отдельные государства, — здесь совокупное согласие земли выражает неразделимое единство; там поземельная собственность — первое основание гражданских отношений, — здесь собственность только случайное выражение отношений личных; там законности формально-логическая, — здесь — выходящая из быта; там наклонность права к справедливости внешней, — здесь предпочтение внутренней...”

“Там законы исходят искусственно из господствующего убеждения, — здесь они рождались естественно из быта; там улучшение всегда совершалось насильственными переменами, — здесь стройным естественным возрастанием; там волнение духа партий, — здесь твердость быта; там шаткость личной самозаконности, — здесь крепость семейных и общественных связей; там щеголеватость роскоши и искусственность жизни, — здесь простота жизненных потребностей и бодрость нравственного мужества; там изнеженность мечтательности, — здесь здоровая цельность разумных сил; там внутренняя тревожность духа, при рассудочной уверенности в своем нравственном совершенстве, — у русского — глубокая тишина и спокойствие внутреннего самосознания, при постоянной недоверчивости к себе и при неограниченной требовательности нравственного совершения; одним словом, там раздвоение духа, разделение мыслей, раздвоение наук, раздвоение государства, раздвоение сословий, раздвоение общества, раздвоение семейных прав и обязанностей; раздвоение и сердечного состояния, раздвоение всей совокупности и всех отдельных видов бытия человеческого, общественного и частного, — в России, напротив того, преимущественное стремление к цельности бытия внутреннего и внешнего, общественного и частного, умозрительного и житейского, искусственного и частного. Потому, если справедливо сказанное нами прежде, то раздвоение и цельность, рассудочность и разумность будут последним выражением западно-европейской и древне-русской образованности”.

IV

“Борьба между жизнью и иноземной образованностью, — пишет А. Хомяков в статье “Мнение русских об иностранцах” (Московский Сборник. 1846 г.), — началась с самого того времени, в которое встретились в России эти два противоположных начала. Она была скрытою причиною и скрытым содержанием многих явлений нашего исторического и бытового движения и нашей литературы; везде она выражалась в двух противоположных стремлениях: к самобытности с одной стороны, к подражательности с другой. Вообще можно заметить, что все лучшие и сильнейшие умы, все те, которые ощущали в себе живые источники мысли и чувства, принадлежали к первому стремлению; вся бездарность и бессилие — ко второму”.

“...Это не система, а факт исторический. Правда многие, даже даровитые, даже великие деятели нашей умственной жизни, были, слабостью мысли, соблазном жизни общественной и особенно, так называемого, высшего просвещения, увлечены в худшее стремление; но все от него отставали, обращаясь к высшему, к более плодотворному началу. Таково было развитие Карамзина и Пушкина”.

Таково же было развитие и многих других выдающихся деятелей русской культуры; в том числе самих славянофилов. И они, как и Пушкин и Карамзин, в юности прошли через увлечение европейской философией, атеизмом и т.д.

Анализируя неудачи европейского просвещения в России, А. Хомяков пишет: “Прежнее стремление нашей образованности, кончило свой срок. Оно было заблуждением невольным, может быть, неизбежным, наших школьных годов. Я не говорю, чтобы не только все, но дальше большинство получило уже новые убеждения и сознало бы внутреннюю духовную жизнь русского народа — как единственное и плодотворное начало для будущего просвещения; но можно утвердительно сказать, что из даровитых и просвещенных людей не осталось ни одного, кто бы не сомневался в разумности наших прежних путей”. “Ибо, — указывал А. Хомяков, — закон развития умственного — в вере народной, то есть в высшей норме его духовных понятий”. (“Мнение русских об иностранцах”).

В “Разговоре в Подмосковной” (1856 г.) А. Хомякова один из героев, Тульнев, говорит:

“Подите-ка скажите французу или англичанину, или немцу, что он должен принадлежать своему народу: уговаривайте его на это, и вы увидите, что он потихоньку будет протягивать руку к вашему пульсу с безмолвным вопросом: “в своем ли уме этот барин?”

Он в этом отношении здоров и не понимает вас, а мы признаем законность толков об этом вопросе. Почему? Потому что больны”.

“Людей безнародных, — говорит Тульнев, — хотелось бы нам предостеречь от гибельного подражания. Несколько поколений блуждали в пустыне: зачем другим также бесплодно томиться”.

“Все настоящее имеет свои корни в старине, — утверждал А. Хомяков. — Из-под вольного неба, от жизни в Божьем мире, среди волнений братьев-людей книжники гордо ушли в душное одиночество своих библиотек, окружая себя видениями собственного самолюбия и заграждая доступ великим урокам существенности правды”. “Самый ход истории обличил ложь Западного мира, ибо логика истории произносит свой приговор не над формами, а над духовной жизнью Запада”.

“Не жалеть о лучшем прошлом, не скорбеть о некогда бывшей вере должны мы, как Западный человек; но, помня с отрадою о живой вере наших предков, надеяться, что она озарит и проникнет еще полнее наших потомков; помня о прекрасных плодах просвещения нашего в древней Руси ожидать и надеяться, что с помощью Божией та цельность, которая выражалась только в отдельных проявлениях, беспрестанно исчезавших в смуте и мятеже многострадальной истории, выразится во всей своей многосторонней полноте...”

“Русская земля предлагает своим чадам, чтобы пребывать в истине, средство простое и легкое неиспорченному сердцу: полюбить ее, ее прошлую жизнь и ее истинную сущность” (А. Хомяков, том I, 258).

V

Славянофилы, так же как и Гоголь, придерживались взгляда об отрицательности революций для общественного развития. Алексей Хомяков утверждал почти то же самое, что и Пушкин: “Только медленно и едва заметно творящееся полезно и жизненно: все быстрое ведет к болезни”.

Декабристы не являются для славянофилов национальными героями. Славянофилы не верили в революцию, как самый быстрый и верный способ улучшения жизни. Хомяков осуждал декабристов за их намерение поднять вооруженное восстание и считал, что введение европейской формы правления, ничего кроме вреда не принесет. Аксаков писал: “на Западе революционный нигилизм явление не случайное, мимопроходящее... его корни в самой истории, в самой цивилизации Запада... он есть плод от древа культуры, взращенного Западом”. “Проповедники, вожди, вдохновители, даже большая часть практических деятелей анархии и революционного социализма — если не самый цвет европейского просвещения, то все люди обширных знаний... они бесспорно передовые мыслители Западной Европы...”

“Главным двигателем всего этого является идея — и идея вдобавок несомненно возвышенная. Да это идея — свободы, гуманности, справедливости, равномерного распределения всех материальных благ и вообще равенства”. “Как же могло случиться, что высокая и нравственная идея творит дела чудовищно безнравственные, — что... все, чем гордится XIX век, послужило и служит истреблению, разрушению, торжеству грубой силы и одичания? В самом деле, что же такое все эти современные анархисты и революционеры? Это новая порода диких — во всеоружии науки и культуры, это мошенники — во имя честности и правды, это звери ради гуманности, это разбойники прогресса, это демоны проповедующие о рае... Какое зрелище представляет нам современность? Свобода обращается в тиранию, равенство в попрание святейших прав человеческой личности, справедливость в злую неправду, знание — в невежество, ум — в глупость...”

“Во всех речах ораторов прошлого революционного эпоса и во всех новейших революционных, социалистических и иных разглагольствованиях, как бы страстны они ни были, не слыхать ни души, ни сердца — ни одной ноты любви: они продукт головной, сухой, отвлеченной рассудочности. Это... органический недостаток, присущий, во-первых, самим учениям, полагающим в основу... глубокое насилие. Во-вторых, он органически присущ и самой культуре, самому просвещению Запада, по крайней мере в его настоящем фазисе. Ибо в основании, в глубине современных учений Запада, не только революционных, но и философских вообще его “последнего слова” ЛЕЖИТ ОТВЕРЖЕНИЕ БОГА, следовательно отвержение всего, что святит человека и с ним всю природу... обездушение человека и порабощение его плоти, поклонение обездушенной материи, обезбоженному, обездушенному человеку, как Богу”.

Аксаков давал следующую оценку приверженцам социализма вроде В. Белинского, надеявшимся создать на земле рай земной с помощью насилия: “не в науке, конечно, зло и не в цивилизации, а в той их вере в себя, которая отметает веру в Бога и в Божественный нравственный закон... ибо... цивилизация и знание сами по себе не застраховывают человечество от одичания и зверства”. Беда в том, что “духовно зависимого, служебного отношения цивилизации к высшему, нравственному, религиозному христианскому идеалу не хотят признавать теперь многие, едва ли не большинство “передовых мыслителей”. А “цивилизация без христианского религиозного просвещения, а тем более отрицая таковое — неспособна сама по себе создать для человечества высший, лучший, нравственный строй бытия, а логически венчается анархизмом и динамитом”. Основная мысль Аксакова такова: “цивилизация, сама по себе, вне нравственного идеала, не ею порожденного и от нее независимого, бессильна дать общественному бытию ту основу, без которой немыслимо самое ее существование”.

А. Ю. Самарин в сборнике “Революционный консерватизм” дает следующее глубокое определение революции, исходит ли она сверху, как революция Петра I, или снизу, “из подземелий”: “По моим понятиям, революция есть не что иное, как рационализм в действии, иначе: формально правильный силлогизм, обращенный в стенобитное орудие против свободы живого быта. Первою посылкою служит всегда АБСОЛЮТНАЯ ДОГМА, выведенная априорным путем из общих начал, или полученная обратным путем — обобщением исторических явлений известного рода. Вторая посылка заключает в себе подведение под эту догму данной действительности и приговор над последнею, изрекаемый исключительно с точки зрения первой — действительность не сходится с догмой и осуждается на смерть.

Заключение облекается в форму повеления, высочайшего или нижайшего, исходящего из бель-этажных покоев или из подземелий общества и, в случае сопротивления, приводится в исполнение посредством винтовок и пушек, или вил и топоров — это не изменяет сущности операции, предпринимаемой над обществом”.

VI

Вместе с Гоголем Хомяков был одним из первых представителей образованного общества Николаевской эпохи, который вернулся к православному мировоззрению. И в творениях св. Отцов Православной Церкви он нашел глубокие ответы на все вопросы, которые другие представители образованного общества искали обычно только у масонов, масонских мистиков и учениях европейских философов, выросших зачастую под прямым воздействием вольтерьянства и масонства.

Изучая творения св. Отцов Хомяков пришел к мысли, что поскольку Православие содержит особое понимание христианства, оно может стать основой для нового похода к культурному и социальному творчеству. Так же как и Гоголь и другие славянофилы Хомяков видел всю глубину русского своеобразия, и основу этого своеобразия видел в Православии.

Большим знатоком св. Отцов был другой выдающийся представитель славянофильства Иван Киреевский. Путь Киреевского к Православию напоминает путь Пушкина. Отец Киреевского, как и отец Пушкина, был близок к масонам Екатерининской эпохи. Крестным отцом его был никто иной, как виднейший масон И. В. Лопухин. В юности Киреевский был деятельным членом кружка любомудров, а один из любомудров А. И. Кошелев писал в своих “Записках” (стр. 7); “Христианское учение казалось нам пригодным только для народных масс, а не для философов. Мы особенно ценили Спинозу (средневекового еврейского философа. — Б. Б.) и считали его творения много выше Евангелия и других священных писаний”.

Признанный вождь славянофильства И. Киреевский, как и другие славянофилы, прошел через увлечение немецкой идеалистической философией и еще в 1829 году издавал журнал “Европеец” В юности и молодости Киреевский был мало религиозен. Усадьба Киреевских находилась всего в семи верстах от Оптиной пустыни — центра русского старчества. Но молодой Киреевский, как и большинство образованных людей его эпохи, мало интересовался оптинскими старцами. Что могли ему поведать интересного эти старцы по сравнению с Шеллингом, Фихте и другими немецкими философами? Что?

Случилось так, что Киреевский женился на духовной дочери Серафима Саровского, умной хорошо образованной девушке. Глубокая религиозность жены не нравилась Киреевскому и он позволял себе не раз даже кощунствовать в ее присутствии.

Перелом совершился во время совместного чтения сочинений Шеллинга, когда выяснилось, что многое из того, что писал Шеллинг, жене известно из творений св. Отцов Церкви. Это поразило Киреевского, он сам стал читать творения св. Отцов и завязал, сношения со старцами Оптиной Пустыни.

Основная идея славянофилов — только истинное не искаженное христианство — Православие может дать человеку духовную цельность. Только возвращение к Православию устранит ту духовную раздвоенность, которой страдает русское образованное общество со времен Петровской революции. “Для цельной истины, — пишет И. Киреевский, — нужна цельность разума. Главный характер верующего мышления заключается в стремлении собрать все отдельные части души в одну силу, отыскать то внутреннее средоточие бытия, где разум и воля, и чувство и совесть, и прекрасное, и истинное, и удивительное, и справедливое, и милосердное, и весь объем ума сливается В ОДНО ЖИВОЕ ЕДИНСТВО, и таким образом восстанавливается существенная личность человека в ее первоначальной неделимости”.

Спасение России, по мнению И. Киреевского, заключается в освобождении ее умственной жизни “от искажающих влияний постороннего просвещения”. “Глубокое, живое и чистое любомудрие св. Отцов представляет зародыш высшего философского начала: простое развитие его, соответственно современному состоянию науки и, сообразное требованиям и вопросам современного разума, составило бы само собой новую науку мышления”. Киреевский и Хомяков понимали, что русская мысль более глубоко укорененная в христианстве, чем западная, способна выдвинуть новые начала в философии и других областях умственной деятельности. Спасение России — в развитии православного просвещения и православной культуры, а не в подражании культуре европейской. России необходимо, чтобы “православное просвещение овладело всем умственным движением современного мира, чтобы, обогатившись мирской мудростью, истина христианская тем полнее и торжественнее явила свое господство над относительными истинами человеческого разума”.

Хомяков многократно развивает взгляд, что история требует, чтобы Россия “выразила те всесторонние начала, из которых она выросла”. Православие дало русскому духу то, что давно уже утратила Европа — целостность. Основная идея А. Хомякова та же, что и Гоголя: ЦЕЛЬНОЕ МИРОВОЗЗРЕНИЕ МОЖЕТ БЫТЬ ПОСТРОЕНО ТОЛЬКО НА ОСНОВЕ ПРАВОСЛАВИЯ.

Борясь за восстановление цельности души образованного русского человека, славянофилы только следовали по следам проложенным выдающимся церковным деятелем Московской Руси, Нилом Сорским, за много веков до нас писавшим: “И самая же добрая и благолепная деланна с разсуждением подобает творити и во благое время... Бо и доброе на злобу бывает ради безвременства и безмерия”.

Учение славянофилов, как и сами славянофилы не имеют ничего общего с учением их идейных противников — западников — “людей потревоженного духа”. Учение славянофилов исходит из основной духовной традиции Православия — борьбы с умственным “безмерием”. Славянофилы не только на словах боролись с душевной раздвоенностью русского образованного человека со времен Петровской революции, но личным примером доказали, что Православие способно вернуть душе образованного человека былую целостность.

Виднейшие из славянофилов достигли той же духовной гармонии и целостности, как и “Непонятый Предвозвеститель — Пушкин”. Эту целостность души они приобрели изучая “духовную философию Восточных Отцов Церкви”, которая осталась почти неизвестной философам XIX столетия, и у которых духовные воспитатели русского народа Сергий Радонежский и другие русские святые приобрели целостность духа, которую они и передали русскому народу.

И. Киреевский достиг редчайшей целостности духа. По словам одного из старцев, он был “весь душа и любовь”. По оценке Н. Арсеньева, автора биографического очерка о Хомякове, жизнь Хомякова — “есть редко встречающееся проявление необычайного и последовательного посвящения себя и своих сил единой высшей цели — проповеди И СЛОВОМ, И ДЕЛАМИ, той высшей Правде, которой он служил всем своим существом”.

Хомяков был убежденным противником крепостного права. “Христианин, — писал он гр. Я. И. Ростовцеву, — может быть рабом, но не должен быть рабовладельцем”. Он был горячим проповедником освобождения крестьян и является идейным вдохновителем виднейших деятелей эпохи Великих Реформ (Ю. Самарина, кн. Черкасского, Кошелева и других).

Вся жизнь К. Аксакова “была безусловным протестом против петровской Руси, против петербургского периода во имя непризнанной, подавленной жизни русского народа”.

VII

Иван Киреевский, Хомяков и другие славянофилы мечтали создать систему новой русской философии, как и система Григория Сковороды, построенной на религиозных идеях Православия. Если это им и не удалось, то тем не менее “они оказались зачинателями, всего оригинального, что дала потом русская философская мысль. Основная их заслуга остается в том, что они круто и убежденно повернулись к Православной Церкви, как к единственному источнику Истины и окончательному судье всех человеческих помыслов и домыслов” (См. К. Зайцев. К познанию Православия. ч. I, 50. Шанхай. 1948 г.).

“Гоголь, Киреевский, Хомяков, Константин Леонтьев (и конечно, Достоевский. — Б. Б.) — вот крупнейшие русские строго церковно-православные мыслители и в то же время яркие религиозные личности, которые глубоко поняли первенствующее значение Русской Православной Церкви в истории русской духовной культуры и которые отдали все свои, полученные от Бога, высокие таланты на служение этой Церкви, — пишет проф. Ив. Андреев в статье “Религиозное лицо Гоголя” (Прав. Путь за 1952 г.).

Некоторые историки Православия считают, что Хомяков является самым выдающимся русским православным богословом, что он лучше выразил дух Православия, чем его современник московский митрополит Филарет, что именно Хомяков является создателем системы подлинного православного богословия в России.

В статье “Историческое место А. С. Хомякова” архим. Константин утверждает, что: “Устами ПЕТРОВСКОЙ России, достигшей зенита культурного развития и политического успеха и, одновременно, ЦЕРКОВНО-ПРАВОСЛАВНО себя осознавшей, воспринимает себя Хомяков” (“Прав. Путь” 1954 г. стр. 32). “Это ошибочное утверждение. Никакими “устами Петровской России” Хомяков не был, он был устами искалеченной Петром Московской Руси. Устами Петровской России является митр. Филарет, богословие которого выросло из “Духовного Регламента” и каковое и опровергает богословие Хомякова. Вот почему богословские произведения Хомякова были запрещены духовной цензурой, считавшей истинным богословием не чисто православное богословие Хомякова, а полуправославное богословие митр. Филарета.

Митр. Антоний указывает, что в направлении Филаретовской эпохи не было твердой уверенности в ПРАВОТЕ ЦЕРКОВНОЙ ИСТИНЫ, вопреки Символа Веры: “Верую во единую Святую, Соборную и Апостольскую Церковь” (Еп. Никон. Жизнеоп. Блажен. Антония, т. I, 116). Митр. Антоний считал, что на мировоззрении Филарета, бывшего как известно воспитанником семинарии “Дружеского общества”, созданного московскими масонами, “как и на всей эпохе, начиная с Петра Первого, отразилось схоластическое влияние, образовавшееся из католических и протестантских идей, возникших на почве римской философии”, что митр. Филарет “не был самостоятельным мыслителем я не проникал в существо философских идей и богословских проблем. Его преподавание сводилось к тщательному обзору состояния богословской и философской науки, имевшей тогда рассудочный, оторванный от жизни характер, схоластического направления. Это направление и положило свой отпечаток и многолетнее влияние на русскую иерархию”. “Митр. Филарет отличался огромным трудолюбием, строгой церковной дисциплиной и своей личной безупречною жизнью, но был типичным церковным сановником, в созвучии с его эпохою. В церковно-административной деятельности для него был непререкаемым авторитетом Духовный Регламент Петра I и в тех случаях, когда положения регламента были в противоречии с апостольскими правилами, ПРЕДПОЧТЕНИЕ ОТДАВАЛОСЬ ИМ РЕГЛАМЕНТУ. Так, например, было при разрешении им вопроса о возможности совершения таинства брака в Православной Церкви лютеран с раскольниками, при определении возраста для принятия монашества и в других случаях”.

Митр. Филарет был типичным представителем того лже-православного направления, которое берет свое начало в Духовном Регламенте Петра I. И в силу этого он никак не может быть ни представителем НОВОГО Направляющего Света, ни святоотечески выдержанным иерархом. В статье “Минувший век” (“Прав. Путь”) архим. Константин сам же утверждал, что “Период Императорской нашей истории являет картину ширящегося и углубляющегося процесса отчуждения от Церкви, как образованного общества, так и народа, к светскому образованию привлекаемого”. А в статье “Профессор-Крестоносец” (“Прав. Путь” за 1951 г.) он не менее справедливо утверждает, что Петербургский период “наложил свой отпечаток на всю Церковь, сделав из нее высоко официальное учреждение, пышное и холодное”. Митрополит Филарет и был как раз типичным представителем пышной, но холодной официальной Церкви, не святоотеческим выдержанным представителем Православия, а наследником западнических соблазнов, как это свидетельствует его богословие.

VIII

Когда Киреевский вместо того, чтобы спасать мир и человечество спас сам себя, и из русского европейца, поклонника философии Баруха Спинозы, стал по примеру предков, снова православным русским, Герцен так характеризовал его: “И этого человека, твердого и чистого, как сталь, разъела ржа страшного времени. Через десять лет он возвратился из своего отшельничества мистиком и православным”. И дальше Герцен с цинизмом признается, что разделяет его и его последователей от Киреевского и других славянофилов: “...Между ним и нами была церковная стена”.

Царский путь русской мысли, духовным подвигом Гоголя и славянофилов, от духовного подражательства шел к сознанию всей огромной ценности Православия и “если он оказался узкой заросшей тропинкой, виной был политический вывих русской жизни”, как это признает духовный потомок Герцена Г. Федотов в статье “Трагедия интеллигенции” (сб. “Новый Град”).

“Огромная идеологическая работа, проведенная русским мыслителями XIX века, — отмечает проф. П. Ковалевский в книге “Исторический путь России”, прошла почти целиком вне жизни и является “сокровищем для будущего”. Но тем не менее славянофилы, частично, все же достигли поставленной перед собою цели. Это признает даже один из самых непримиримых врагов славянофилов Герцен. “Киреевские, Хомяков и Аксаков, — пишет он в “Былое и Думы”,— СДЕЛАЛИ СВОЕ ДЕЛО; долго ли, коротко ли они жили, но, закрывши глаза, они могли сказать себе с полным сознанием, что они сделали то, что хотели сделать, и если они не могли остановить фельдъегерской тройки, посланной Петром и в которой сидят Бирон и колотит ямщика, чтоб тот скакал по нивам и давил, то ОНИ ОСТАНОВИЛИ УВЛЕЧЕННОЕ ОБЩЕСТВЕННОЕ МНЕНИЕ И ЗАСТАВИЛИ ЗАДУМАТЬСЯ ВСЕХ СЕРЬЕЗНЫХ ЛЮДЕЙ. С них начинается ПЕРЕЛОМ РУССКОЙ МЫСЛИ”. Западники старались всячески исказить духовный облик и идейную направленность славянофилов. Герцен однажды писал: “Когда бы люди захотели, вместо того, чтобы спасти мир, спасти себя, вместо того, чтобы освобождать человечество, себя освободили — как много бы они сделали для спасения мира и для освобождения человека”. Герцен, как видим на этот раз, разделяет основную идею Православия, которой придерживался Пушкин, Гоголь и славянофилы. Но понимая важность пропаганды этой жизнеутверждающей идеи среди молодого поколения, решившего добиваться улучшения жизни России по примеру декабристов с помощью революции, Герцен тем не менее не примкнул к Гоголю и славянофилам, а стал их ожесточенным противником.

Сувенирные спичечные наборы "История страны"							К сувенирным спичечным наборам

На главную	К оглавлению	Предыдущая глава